ПРОЛОГ: Все Будущие Вечеринки
1965-1968

Лу Рид: …Все время один. Не с кем словом перекинуться. Давайте приходите, поболтаем…

Играть вместе мы начали очень давно, еще когда снимали квартиру за тридцатник в месяц. С деньгами в то время была полная засада, мы питались исключительно овсянкой, а зарабатывали тем, что сдавали кровь или фотографировались для этих копеечных газеток, для местной прессы. Как-то у них вышла статья с моей фотографией, они написали, что я сексуальный маньяк-убийца, убил четырнадцать детей, заснял это дело на пленку и показал ее в сарае в Канзасе в полночь. А под снимком Джона Кейла подписали, что он убил своего любовника за то, что этот самый любовник хотел жениться на джоновой сестре, а он не хотел, чтобы сестренка вышла замуж за педика.

Стерлинг Моррисон: Предки Лу Рида терпеть не могли то, что он занимается музыкой и шляется с какими-то придурками. Лично я боялся родителей Лу – они славились тем, что в любой момент могли отловить его и отправить в дурку. Этот дамоклов меч всегда висел над нами. Каждый раз, когда Лу заболевал гепатитом, его родители пытались поймать его и упечь в психушку.

Джон Кейл: Так и рождались лучшие работы Лу. Его мать была бывшей королевой красоты, а отец вроде бы преуспевающим бухгалтером. В любом случае, они уложили его в больницу, где ему, тогда еще ребенку, проводили шоковую терапию. Похоже, он учился в Сиракузском Университете, и ему надо было пройти один из курсов по выбору: гимнастику или военную подготовку. Он заявил, что не пойдет на гимнастику, потому что сломает там шею. Так что он пошел на военку и попытался там убить инструктора. Потом кулаком разбил окно, что-то в этом роде, и его положили в психиатрическую лечебницу. Я не знаю точно эту историю. Лу каждый раз рассказывал ее немного по-другому.

Лу Рид: Они суют тебе такую фигню в горло, чтобы ты не подавился собственным языком, а потом цепляют электроды на голову. Это придумали в округе Рокленд, чтобы снимать гомосексуальные желания. А в итоге ты теряешь память и становишься овощем. Представь, ты не можешь даже читать книги, потому что к семнадцатой странице уже забываешь первую.

Джон Кейл: В 1965 году Лу Рид уже написал «Heroin» и «Waiting For The Man». Первый раз я встретил Лу на тусовке, он играл свои песни под акустику. Я как-то не обратил на него внимания, потому что мне совершенно по хую эта фолк-музыка. Ненавижу Джоан Баез и Дилана, слушать их ебнутые песни – это пытка! Но Лу упорно лез ко мне со своими текстами. Я прочел их; они ни капли не походили на то, что пели Джоан Бейз и все такие прочие.

В то время я играл с Ла Монти Янгом в DREAM SYNDICATE, у нас был прикольный концепт: тянуть одну ноту часа два кряду.

Билли Нейм: Ла Монти Янг был лучшим драгдилером в Нью-Йорке. У него всегда была отличная дурь. Кислота в больших таких колесах, опиум, и, конечно, же трава.

Если ты приходил на хату к Ла Монти и Мэриан, то зависал там минимум часов на семь, а иногда и на два-три дня. Там была такая турецкая обстановочка. Все стоит прямо на полу, везде бусы, потрясный гашиш, какие-то люди заходят и закупаются – и все время дронинговая музыка.

Ля Монти создал для себя место, где он мог бы устраивать представления на несколько дней и где люди бы стали дронировать вместе с ним. Дронировать – это значит долго-долго тянуть одну ноту. Только человек заходит – ему тут же предлагают дронировать. По крайней мере, так все было, когда там тусовался Джон Кейл.

Ла Монти Янг: Я был, так сказать, любимец авангарда. Йоко Оно всегда говорила мне: «Как бы я хотела быть такой же популярной».

Так что у нас были общие дела с Йоко, я устраивал музыкальные циклы у нее в мансарде, и на первом начал играть в моей группе, DREAM SYNDICATE, которая репетировала буквально семь дней в неделю, шесть часов в день. Джон играл специфические дронинговые фишки на виолончели – до самого конца 1965, когда он начал репетировать с THE VELVET UNDERGROUND.

Джон Кейл: Когда Лу в первый раз сыграл мне «Heroin», я был просто потрясен. И слова и музыка были удивительно сексуальными и деструктивными. Более того, песни Лу идеально подходили к моей музыкальной концепции. В песнях Лу был элемент морального самоуничтожения. Он всегда идентифицировал себя с персонажами, которых описывал. Это был Метод существования в песне.

Эл Ароновиц: Я устроил для THE VELVET UNDERGROUND их первый концерт. Поставил их на открытие Съезда Высших Школ в Нью-Джерси, а они первым делом сперли мой карманный магнитофон. Они были просто торчки, мелкие жулики и пакостники. Большинство музыкантов того времени несли в душе великую идею, ВЕЛЬВЕТЫ же были полными мудаками. Просто мерзавцы.

А музыка у них была совершенно недоступной. Альберт Гроссман, менеджер Боба Дилана, любил спрашивать: доступная музыка или недоступная. Их музыка была абсолютно недоступной.

Но я уже дал обещание. Так что я привел их в Кафе «Бизар», и сказал: «Вы работаете здесь, на вас будут смотреть, так что стисните зубы и соберитесь».

Эд Сандерс: Никто не хотел идти в Кафе «Бизар», потому что там надо покупать их странные напитки – пять ложечек мороженого и кокосовая шипучка. Местечко было для туристов. Но Барбара Рубин настаивала: «Вы должны услышать эту группу!».

Пол Моррисси: Энди Уорхол не собирался связываться с рок-н-роллом; это я хотел работать с рок-н-роллом, чтобы делать на нем деньги. У Энди даже мысли такой не было, не говоря уже о планах. Когда я решил все для себя, мне пришлось его заставлять буквально из-под палки. Конечно, тебе хочется думать, что это Энди решил это, Энди решил то, Энди все придумал. Если бы ты был в курсе, как все делалось на Фабрике, ты бы понял, что Энди не делал ничего, зато хотел, чтобы другие делали все за него.

И вот, кто-то там хотел заплатить Энди, чтобы тот сходил в ночной клуб в Квинс, а Энди хотел согласиться. Я сказал: «Это абсолютная ересь, но это деньги».

Короче, я сказал: «Есть идея. Мы сходим в этот квинский клуб, и возьмем за это деньги. Но пойдем мы туда, потому что станем менеджерами группы, которая там играет».

Идея заключалась в том, что выгодно руководить рок-н-ролльной группой, название которой мелькает в газетах, а это, пожалуй, была любимая фишка Уорхола – видеть свое имя в газетах.

Дальше было так: Барбара Рубин попросила Джерарда Малангу придти в Кафе «Бизар» и сделать пару фотографий этой группы, THE VELVET UNDERGROUND. Там, в Западном Виллидж, была куча битниковских кафешек. Дела у них шли паршиво, так что они пытались перестроиться с битниковской и фолковой музыки на что-то в рок-н-ролльное.

И вот я пришел в Кафе «Бизар». Думаю, это было первое выступление ВЕЛЬВЕТОВ, и у них была электровиолончель, которая смотрелась весьма оригинально. А еще там был барабанщик неопределенного пола. Понять, что есть Морин Такер – мальчик или девочка, было положительно невозможно. Короче, было на что посмотреть.

А Джон Кейл, виолончелист, потрясно смотрелся с прической в стиле Ричарда III, а на шее у него висело огромное ожерелье из фальшивых бриллиантов. Трудно поверить, но тогда это действительно привлекало внимание.

Роузбад: Когда Энди Уорхол, окруженный толпой, объявился в Кафе «Бизар», он моментально оказался в трансе. Имидж был всё, а у THE VELVET UNDERGROUND имиджа хватало. Я просто не мог поверить, что все эти туристы сидят, потягивают свою шипучку и слушают, как ВЕЛЬВЕТЫ поют про героин и садо-мазо. Думаю, аудитория не просекала фишку, потому как тексты у ВЕЛЬВЕТОВ были – с ходу не въедешь. Но мне казалось, что это полный улет.

Лу Рид: Все время не хватало громкости. Можно было буквально засунуть голову в колонку. Громче, громче, громче. Давай, Фрэнки, давай. О, как. О, давай, давай.

Пол Моррисси: Я понял, что эта группа мне подойдет. Поговорил вечером с ВЕЛЬВЕТАМИ, спросил: «У вас есть менеджер?» И осторожный Лу Рид ответил: «Да, ну, что-то типа, может, если честно, но, вот, да, нет». Так сказать, ни туда, ни сюда.

Я сказал: «Ну, я менеджер, как раз ищу команду, хочу записать пару альбомов. У вас будет постоянная работа в ночном клубе, а вашим номинальным менеджером станет Энди Уорхол».

Они сказали: «У нас нет усилителей».

Я сказал: «Ясно, значит, придется достать для вас усилители».

Они сказали: «Да, было бы здорово, правда, нам негде жить…»

Я сказал: «Хорошо, хорошо. Давайте завтра встретимся и продолжим этот разговор».

Я сказал Энди, что нашел группу, которую мы будем продюсировать.

Энди сказал: «О-ааааа-уууу-а-ооо-ууу».

Он все время боялся начинать что-нибудь новое, но, когда другой человек, – особенно я – бывал уверен в деле, Энди произносил только: «О-о-о-о-о-отлично».

Стерлинг Моррисон: Я не пытался произвести впечатление на Энди Уорхола. Что я о нем думал? Он был просто парень из творческой тусовки, который заинтересовался нашими песнями в достаточной мере, чтобы придти послушать их – но это отнюдь не было похоже на визит крутого продюсера. Он был просто художником, о котором я кое-чего знал – причем ничего плохого. В тот период из художественных стилей я явно не предпочитал поп-арт, скорее фламандский стиль, не знаю. Импрессионисты… Нет, прерафаэлиты. Думаю, я был в теме прерафаэлитов, которые были предтечами современного Поп-арта.

Эл Ароновиц: Я устроил THE VELVET UNDERGROUND в Кафе «Бизар», а следующее, что я узнаю – что они уходят к Энди Уорхолу. Они сроду ни о чем таком не говорили, Уорхол ни о чем таком не говорил, это было в высшей мере непорядочно, против таких выкрутасов есть закон, правда.

У нас была устная договоренность, но что такое для Лу Рида устная договоренность – он же авантюрист, хуев торчок. Если бы я подписал контракт с ВЕЛЬВЕТАМИ, я бы в суде взял Уорхола за яйца.

Лу Рид: Энди Уорхол говорил, что мы в музыке делаем то же самое, что он своим рисованием, фильмами, книгами – без балды. Я так думаю, что в музыке не было никого, кто хотя бы приблизился к реальности, ну кроме нас, естественно. А мы делали такую хитрую фигню, которая была очень, очень живой. Такая неприлизанная, абсолютно честная, пожалуй, единственное, что могло заинтересовать Энди. Потому что была у него такая черта, которую я больше всего любил – он был очень настоящий.

Пол Моррисси: Первое, что я заметил вTHE VELVET UNDERGROUND – у них не было ведущего певца, Лу просто устраивал какие-то натужные шоу. Думаю, он заставлял себя так выступать, потому что был весьма амбициозен, но он не был прирожденным исполнителем. И я сказал Энди: «Им нужен певец». Я сказал: «Помнишь, сюда как-то приходила девочка? Нико? Она еще оставила свою маленькую запись, милую такую запись, которую сделала в Лондоне с Эндрю Луг Олдхэмом?»

Джерард Маланга: Мы с Энди познакомились с Нико, когда ездили в Париж. Было ясно, как дважды два, что Нико спала с Диланом. Это было очевидно даже ребенку. Боб написал для нее песню, «I’ll Keep It with Mine», так что думаю, и взамен он чего-нибудь получил. Так сказать, баш на баш.

Только Нико была очень независимая. Совсем непохожа на классическую голливудскую звездочку. Ее, так сказать, послужной список был – дай бог каждому: Брайан Джонс, Боб Дилан, она снималась у Феллини в «La Dolce Vita» и еще была матерью Эри, внебрачного сына Алена Делона. Да, к моменту нашей встречи у нее уже был сложившийся стиль жизни.

Нико: Тогда, в Париже, Эди Седжвик возилась со своей помадой и не слушала, о чем мы говорили, а Джерард Маланга рассказывал о студии в Нью-Йорке, где они работали. Называлась она Фабрика. Он сказал, мол, будешь в Нью-Йорке – заходи, и тут Эди вмешивается с какими-то дурацкими комментариями насчет цвета моих волос. Однако Энди больше заинтересовался тем, что я снималась в кино и работала с ROLLING STONES.

Билли Нейм: Все на Фабрике были совершенно очарованы Нико. Ее сложно было назвать особо красивой или яркой личностью, но было в ней потрясающее обаяние, людей тянуло к ней как магнитом. Нико не носила все эти хиповские цветуечки, только брючные костюмы, белые или черные – настоящая нордическая красавица. Она была наше все, скажу я тебе, так что мы думали только о том, как бы затащить ее на нашу сцену. Мы хотели дать ей главную роль, но поскольку она была певицей, Пол Моррисси решил, что, мол, круто было бы определить ее петь с ВЕЛЬВЕТАМИ. Надо сказать, трудно было бы придумать для них более дурацкое предложение.

Пол Моррисси: Нико была весьма эффектной. У нее была сильная харизма. Она была интересной. Она была особенной. У нее был чудесный глубокий голос. Она удивительно смотрелась. Она была худой. Она была Нечто.

Я сказал: «Она великолепна, и она ищет работу». Я сказал: «Мы включим ее в группу, потому что ВЕЛЬВЕТАМ нужен кто-то, кто умеет петь и держать зал в напряжении, когда они стоят у микрофонов. Так что она может быть основной певицей, а ВЕЛЬВЕТЫ будут по-прежнему делать свое искусство».

Эл Ароновиц: Я знал всех и подходы ко всем, и Нико использовала меня, соблазняла и динамила. В смысле, все вокруг лизали мне жопу, а Нико приходила, обещала мне дать, но никогда не давала.

Я был тупым мудаком. Все вокруг ходили налево, а я оставался верен жене. Нико мне сказала: «Ну что, парень, погнали?». И мы погнали до Делаверского ущелья. У нее с собой была бутылочка с ЛСД, которую она вывезла из Швейцарии, она снова и снова макала туда мизинчик и совала в рот. Она и мне дала немного, нам здорово врезало по шарам, и тут ей захотелось остановиться в мотеле. Я сказал: «Легко».

Когда женщина говорит :«Давай переночуем в мотеле», что это значит для парня? Но для нее это не значило вообще ничего - черт его знает, почему она решила там остановиться. Мы провели всю ночь, лежа под одеялами рядом друг с другом, но между нами так ничего и не было. Она сказала, что до смерти любит своих любовников – например, Лу Рида. Каждому досталось чуть-чуть Нико, кроме меня, ха-ха-ха. Дилан тоже имел ее не всю – только кусочек. Так получилось – у каждого была долька Нико. И никого это не трогало, им было проще в конце концов бросить ее, чем так вот маяться.

Никогда не доверял вкусу Нико. Стоило привести ее на THE VELVET UNDERGROUND – и она тут же запала на Лу Рида. А может, на шанс стать поп-звездой.

А потом она начала тусоваться с Уорхолом, который как раз собирал свою коллекцию фриков. Собственно это все, что было у Уорхола, и именно то, ради чего все шли к нему. Для Фабрики это была классная завлекалочка: «Приходите посмотреть на фриков!». Чтобы откормленная богема приходила и смотрела.

Терпеть не мог ходить на Фабрику. Эти фрики, преисполненные собственной значимостью, вызывали у меня омерзение. Всем, манерой поведения и шмотками, дурацкой привычкой подпирать стены. Все это было насквозь фальшивым. И Нико стала одной из них, но ради ее красоты я готов был простить ей и это. Так же, как мне прощают многое из-за того, что я хорошо пишу.

Пол Моррисси: Лу аж затрясло, когда он услышал, что ради хорошего паблисити с группой должна петь девушка. Я, конечно, не сказал, что без сколько-нибудь талантливого певца на сцене делать нечего, но именно это я имел в виду. Лу никак не хотел работать с Нико, но похоже, что стараниями Джона Кейла он принял ее как часть нашего контракта. А Нико начала вертеться вокруг Лу в надежде, что он напишет для нее еще одну песню. Здесь она обломалась. Лу дал ей пару-тройку мелких поделок, и все.

Джон Кейл: Лу в то время был весьма самовлюбленным и очень гомосексуальным. Мы звали его Лулу, а я был Черный Джек. Лу в роли женщины был настоящей стервой, постоянно на всех наезжал. Он любил быть в центре тусовки, а на Фабрике постоянно тусовалось полно таких же псевдоженщин. Только Лу был ослеплен Энди и Нико. Энди вообще доводил его до состояния ступора. Лу никак не мог осознать, как это можно быть сначала таким добропорядочным, а потом стать таким отвязанным – причем в том же духе трансвестизма, что и Лу, все эти их пидорские приколы.

Лу пытался соревноваться с ними. К несчастью для него, у Нико получалось лучше – у Нико и Энди были немного разные подходы, но они оба уделывали Лу раз за разом. Энди всегда оставался доброжелательным к нам. Лу так и не смог до конца понять это дружелюбие, которое была естественно для Энди.

Что еще хуже, бывало так: если фраза Лу просто задевала, то ответ Энди убивал наповал. Лу просто заходился от ярости. Нико действовала на него так же. На ее слова Лу часто не знал, что ответить. В это время связь Лу и Нико была вроде бы уже закончена, но при этом непонятно, чем и как. И он как раз писал эти его психологические песни, «I’ll Be Your Mirror» и «Femme Fatale».

Когда все уже разваливалось, мы увидели Нико – мастера деструктивных подъебок. Помню, однажды утром собрались на Фабрике на репетицию, Нико как обычно опоздала. Когда она вошла, Лу весьма прохладно поздоровался с ней.

Нико просто стояла и молчала. Было ясно, что она собирается ответить – но время и место выберет сама. Много позже, совершенно неожиданно она прервала молчание: «Не могу больше заниматься любовью с евреями».

Нико: Лу любил манипулировать женщинами, знаете, как бы программировать их. Со мной он хотел сделать то же самое. Он сам мне сказал. Сделать из меня робота.

Дэнни Филдз: Все любили всех. Мы были еще совсем дети, все получалось как в школе. Ну, там, сегодня этот любит того, а вот этот – вот того, зато не любит вот этого. Все эти любовные треугольники, все это не было на полном серьезе. Так уж получилось, что потом все эти люди стали известны, потому как были очень сексуальными и красивыми. Но в то время мы этого не замечали, мы просто влюблялись и разлюбляли, – и никто не мог разобраться в этом клубке.

Естественно, все влюблялись в Энди, и Энди влюблялся во всех по очереди. Но самые популярные объекты любви, по-моему, как раз меньше всех ебались – тот же Энди, например. Людей, которые точно побывали в постели Энди, можно пересчитать по пальцам одной руки. Не больше было и тех, кто спал с Эди, или Лу, или Нико. Там не было разгула секса, было куда больше страстей, чем секса. Секс – это было так вульгарно… Впрочем, почему было? Есть.

Джонс Микас: Я считал, что Энди Уорхол и Фабрика в шестидесятых играли роль Зигмунда Фрейда. Энди был Фрейдом. Он был как психоаналитик. Там на Фабрике была такая большая софа, рядом сидел Энди и молчал, и ты мог предложить ему что угодно, рассказать что угодно, поплакаться ему в жилетку, зная, что он тебя не опустит. Энди был для нас отцом, матерью и братом в одном лице. Вот почему люди рядом с ним так хорошо себя чувствовали – они снимались в этих фильмах, говорили и делали, что хотели, и при этом были уверены, что их поймут и оценят. Это и была гениальность Энди. Он восхищался звездами, а чтобы порадовать те грустные, отчаявшиеся души, которые пришли к нему на Фабрику, Энди называл их «Суперзвезды».

Стерлинг Моррисон: Кто-то сказал: «Мы будем играть на съезде психиатров». А я сказал: «Нам правда больше нечем заняться?».

Морин Такер: Черт его знает, почему они пригласили нас играть – двести психиатров и мы, чудики с Фабрики. Потом люди типа Джерарда и Барбары Рубин, просто ходили со своими камерами и магнитофонами от стола к столу и задавали всякие нелепые вопросы. Народ был просто в шоке. Я вроде развалилась на стуле и спросила: «Какого хуя мы тут делаем?». А потом подумала, может, психарики хотели делать записи, типа того.

Билли Нейм: Съезд психариков сначала казался ненастоящим. Мы смешались с ними, когда они появились, но все выглядело так, как будто тетка Эди Седжвик закатила немеряную вечеринку. Мы, конечно, общались с ними, но не как с гостями, скорее как с родственниками Эди. Я тер кому-то из них про то, что читал Отто Рэнка в юности, и сказал: «Ну, знаете, Ролло Мэй преподавал в Новой Школе, так что я взял пару курсов, просто чтобы посмотреть…»

ВЕЛЬВЕТЫ прямо сразу начали настраиваться, потом устроили представление. Не было четкого перехода от отстройки к музыке. Это было органичной частью атмосферы, как глухой ночью далекие крики.

Пресса выставила все, как будто это была шуточная конфронтация – но такого не было и в помине. Мы никого не шокировали. Психиатры высоколобые ребята, но у них есть чувство юмора, и они все понимают. Мы больше дурачились, чем сражались. Барбара Рубин использовала приемчики вроде света в глаза, совала микрофоны им в лица, знаете, эту технику провокации агрессии откатали еще в Живом Театре. Все это я уже проходил, так что меня она не впечатлила.

И все-таки съезд психиатров сыграл важную роль, потому что для Фабрики он ознаменовал новую эру – период «Chelsea Girls». До того, как появились Нико и THE VELVET UNDERGROUND, центром внимания были Энди Уорхол и Эди Седжвик. Энди и Эди. Они были как двойной удар. Знаешь, она покрасила волосы в серебряный цвет, и они ходили парочкой. Они были как Люси и Дэзи[1] от искусства.

Но ночь съезда психиатров ознаменовала конец эры Эди Седжвик. Она тацевала на сцене в ту ночь. И танцевала круто – Эди всегда смотрелась круто.

Джерард Маланга: Сразу потом ВЕЛЬВЕТЫ отыграли неделю на «Синематеке». Джонс Микас предложил Энди устроить там ретроспективу фильмов. Энди сначала решил показать фильмы Эди Седжвик, но потом встретил ВЕЛЬВЕТОВ в Кафе «Бизар», и идея переросла в нечто большее.

Пол Моррисси: На «Синематеке» должны были показывать ретроспективу фильмов Эди Седжвик? Бред. Полная ересь. Мы то ли пытались еще как-то помогать ей, тянуть ее, то ли думали использовать отснятую пленку ее ничегонеделания.

Джонс Микас не предлагал «Синематеку» Энди. Он обсуждал ее со мной. Он спросил: «Я снимаю сейчас театр, есть идеи, что можно там поставить?». А я ответил: «Давай покажем там пару фильмов, и одновременно выпустим нашу группу?».

Сначала мы в течение часа показывали широкоэкранные фильмы, а потом THE VELVET UNDERGROUND играла еще час на фоне других фильмов. Вот так все и было. Причем было нормально. Просто работа.

Лу Рид: Энди должен был проецировать фильмы прямо на нас. Чтобы фильмы было видно, нам надо было надеть все черное. В любом случае, мы всегда одевались исключительно в черное.

Билли Нейм: Это называлось «Напрягайся с Энди Уорхолом», и это не был фестиваль фильмов Уорхола, это был, скорее, хэппенинг с участием фильмов Уорхола – фильмы проецировались на людей, заснятых в фильмах, пока те танцевали на сцене под музыку. Мы действительно сделали фильм про THE VELVET UNDERGROUND и Нико, и проецировали его на них, пока они выступали на Синематеке.

Все это мероприятие называлось сначала «Напрягайся», потому что когда Энди Уорхол что-нибудь устраивал, люди сильно напрягались. Энди был полной противоположностью тогдашним романтическим авангардистам.

Фильммейкеры вроде Стэна Брекиджа и Стэна Вандербика были богемными героями авангарда, тогда как Энди не был даже антигероем, он был просто ноль. Поэтому они скрипели зубами от злости ибо именно Энди признали ядром течения, которое создавали они. Так что где бы мы ни появились, все сразу напрягались.

Все остальные фильммейкеры кривились, как от скрипа мела по доске: «О нет, только не Энди Уорхол!».

Нико: Мое имя стояло в самом хвосте программы, и я заплакала. Энди сказал, мол, не бери в голову, это только репетиция. Они сыграли песню Боба Дилана «I’ll Keep It With Mine», потому что иначе мне почти негде было петь. Лу хотел все оставить себе. Я должна была стоять и подпевать. Каждый вечер, целую неделю. Это самая дурацкая идея за всю мою жизнь.

Эди Седжвик пыталась петь, но не смогла. Мы больше никогда не видели ее на сцене. Это было прощание Эди и одновременно моя премьера.

Билли Нейм: Эди не была особо счастлива тем, как шла ее карьера с Энди. Но к тому моменту мы – она, я, Одрин и Бриджид Полк - уже сидели на амфетамине, на апере. Естественно, это ставило крест на любой карьере, потому, что ты сидишь дома и часами балдеешь[2].

Нико: Можно быть рожденным для чего-то, так вот: Эди была рождена, чтобы умереть от своих удовольствий. Она бы умерла от наркотиков независимо от того, кто бы ее на них ни подсадил.

Стерлинг Моррисон: Когда мы впервые появились на сцене, мы уже вовсю сидели на транках, жрали колеса – торазин и любые барбитураты. Секонал и торазин уверенно лидировали. Торазин можно было вырубить у врачей – и обычно мы были с рецептом. Это была классная, фармацевтическая, аптечная штучка.

Торазин обычно дают опасным психопатам – он полностью тебя подавляет. Погружаешься в состояние, похожее на кататонию, ха-ха-ха. Я полировал это дело спиртным и размышлял, буду ли я числиться в живых завтра с утра.

Рони Катрон: На выходе из лифта на Фабрике Пол Моррисси повесил табличку: «Наркотики категорически запрещены». Поэтому народ ширялся на лестнице. На самом деле никто не приносил наркоту на Фабрику, кроме Энди, который таскал обетрол – такие маленькие оранжевые таблетки спида. Он принимал одну в день, и потом рисовал – он был трудоголиком. Такая фишка. Остальные ширялись на лестнице.

Только метедрин. Мы были мононаркоманами. Были люди, сидящие на кислоте. Я тогда не принимал кислоту, только метедрин, потому что надо было напрягаться. Слово «напрягаться» обычно имеет положительный смысл, знаешь, как в песне Стиви Уондера «Uptight», но у нас оно приняло оттенки «жесткий и параноидальный». Так что - метедрин.

Эд Сандерс: Я знал Энди Уорхола еще до того, как он оказался окружен этой урлой. Вот почему я ушел тогда – мне стало неуютно. На мой вкус они были слишком отвязанные. Меня просто тошнило от них. Их называли «А-мозги», сокращение от «амфетаминовые мозги», потому что они все сидели на спиде.

Если честно, я пошел в ангеграундый кинематограф, чтобы сделать документальную ленту про амфетаминовые мозги. И вот я снял старый чердак на Аллен-стрит, устроил нормальное освещение, купил грамм сто амфетамина и положил в центре комнаты. Основной принцип – чтобы я мог нормально все снимать, ведь я все-таки делал документальный фильм «Амфетаминовые мозги». Я пустил слушок, и вот все эти «А-мозги» пришли. Сначала они брызгали чернилами из баянов на холст, а потом ширялись теми же баянами. Вышла бы клевая лента, но отснятый материал конфисковала полиция.

Сьюзан Пайл: Люди на спиде делают странные вещи. Был один товарищ, объявился в «Макс Канзас-Сити» с перевязанной рукой. Все начали сразу «Что с тобой случилось?».

Он ответил: «А, я закинулся спидом и три дня не мог прекратить причесываться».

Лу Рид: Старый звук держался на алкоголе. Наконец-то традиция была разрушена. Музыка – это секс, наркотики и радость. Причем радость она принимает лучше всего. Ультразвук на записи, чтобы спровоцировать лоботомию. Эй, не бойся. Лучше прими, и учись любить ПЛАСТИК. Любой пластик – мягкий, жесткий, цветной, красочный, свободный пластик.

Рони Катрон: Про шестидесятые говорят, что это - свобода, открытые отношения, все круто… А истина в том, что все были правильные. Все были насквозь правильные, и тут пришли мы – пачка психов. Мы носили длинные волосы и постоянно убегали от людей. Народ бежал иной раз по десять кварталов с криками «Битл!» Они просто хуели от злости – вот реальность шестидесятых. Никто не носил длинных волос – а ты был хуев уродец, тот еще фрукт, ты был не похож на всех остальных.

А меня всегда сильно тянуло на темную сторону. Лу и Билли Нейм ходили в вазелиновый бар «У Эрни» - там на стойке стояли банки с вазелином, и ребята ходили в подсобку, чтобы поебаться друг с другом. Я не был геем, но зато был сексуально озабочен. А когда тебе тринадцать-четырнадцать, заняться сексом с женщиной мало у кого получается. Так что я подумал, ха, может, быть геем – это здорово?

И я попробовал, только не фига не получилось. Помню, я отсасывал у какого-то парня, и он сказал: «Чувак, ты не в теме». Я ответил: «Да, я знаю. Прости».

Билли Нейм: Мы с Лу и Мэри Воронов привыкли ходить в «Макс Канзас-Сити», и на эти гейские танцполы в Виллидже, ну такие как «Стоунволл». Он закрывался в четыре, а мы с Лу на метедрине спать еще не хотели, зато хотели зажигать дальше. Так что мы находили открытое заведение, где еще можно было потанцевать. Когда светало, мы уматывали на Фабрику и выдавали очередной номер.

Ненавижу отсасывать. Это слишком напряжно. Не люблю, когда голова занята – слишком тесно, разыгрывается клаустрофобия. Лу по жизни вздрочнет, спустит и собирается уходить, и мне приходилось говорить: «Эй, ты куда? Я еще не кончил».

А Лу сидел у меня на лице, пока я дрочил. Это было как курить березовые листья за сараем, такие детские игры. Не было ни экстаза, ни романтики. Кончил и отвалил. Потому что гулять с девушками – это надо было клеить, ухаживать, вся эта лабуда. С парнями все много проще.

Дэнни Филдз: Я был влюблен в Лу Рида. Я думал, что он самая пылкая и сексуальная штучка, какую я только видел в жизни. Похоже, он просто притворялся опытным ловеласом, ну знаешь, весь из себя крутой и еще эти черные очки… О боже, сколько эмоциональной энергии я на него потратил – где была моя голова?

Рони Катрон: Садо-мазо очаровывало меня еще тогда, когда я ничего о нем не знал. Во мне проснулось любопытство, и я спросил Лу: «О чем «Венера в мехах?»». Лу ответил: «А, да так, макулатура». Я спросил: «Где бы мне ее взять?». Лу ответил: «А, там в конце квартала магазин». Я пошел и купил эту книгу. Я еще учился в школе, так что пришел в класс с «Венерой в мехах», «Историей О» и «Жюстиной»[3], и сидел читал их.

Вот почему я сразу полюбил музыку ВЕЛЬВЕТОВ. Они пели о жизни улиц, о психах, о сексе – иногда они пели о сексе, о котором я еще ничего не знал, но я учился.

Потихоньку мы с Джерардом и Мэри сделали классное представление на песню «Венера в мехах». В песне было три главных персонажа – Доминатрикс, раб Северин и Черный Русский Принц, который убивает раба.

Я не собирался быть рабом, и у меня не было качеств хорошего доминатрикса, поэтому играли мы так: мы с Мэри танцевали с кнутами и пытали Джерарда.

Мы играли, в основном, для собственного удовольствия, никакого вовлечения зрителей, вообще ни слова в зал. Представление на час сорок пять без единого слова зрителям, ни «Спасибо», ни «Рады вас видеть», ни «Мы отлично проведем время сегодня вечером».

Мы просто выходили, ширялись, ловили приход[4], направляли вспышки им в глаза, хлестали их наотмашь плетью по роже, изображали еблю на сцене, сзади фигачили фильмы Энди, а ВЕЛЬВЕТЫ стояли спиной к аудитории.

Джерард Маланга: После «Синематеки» мы увидели это шоу как целостную сущность. Танец с кнутами отлично гармонировал с «Венерой в мехах». Так что я начал потихоньку придумывать этюды для других песен, потому что не хотел выходить с кнутом на каждую песню, это было бы нелепо.

Пол Моррисси: Джерард любил выходить и танцевать. Он просто стоял на сцене, крутился сзади них. Потом он принес кнут, потом рядом появилась Мэри Воронов, а потом уже разные люди просто вставали и… давайте назовем их танцовщицами, типа того.

Это сыграло свою роль. Джерард был неподражаем. На эти танцы стоило посмотреть. Потому что надо отдать должное ВЕЛЬВЕТАМ, они никогда не двигались на сцене. Мое им уважение. Потом появилась Нико со своим потрясающим лицом и голосом, она выходила и стояла совершено неподвижно. О, какой шик и достоинство.

Потом мне надо было придумать название для шоу – свет и танцоры, которые выступали вместе с THE VELVET UNDERGROUND и Нико. Я смотрел на идиотский альбом Дилана, который, надо признать, меня интриговал. Не знаю названия, помнится, там была фотография Барбары Рубин сзади. Так вот, я посмотрел на несуразицу, напечатанную сзади, и сказал: «Используй слово ‘dзрывная’, что-нибудь ‘пластиковое’, и, что бы это ни значило, ‘неизбежность’».

Энди Уорхол: Мы все знали, что происходит революция. Чувствовали это кожей. Если все кажется таким странным и свежим, значит, какой-то барьер преодолен. «Прямо как Крааасное Моооре - сказала Нико однажды вечером, стоя на балконе собора[5] с видом на это действо, - туууса».

Пол Моррисси: Мы выступали в соборе на площади Святого Марка около месяца. Я тогда поехал в Л.А. договариваться насчет работы в ночном клубе на бульваре Сансет. Он назывался «Приход», можешь представить? Жалкая хипповская херотень. Так что мы съехали из собора, потому что там не было кондиционера, а уже почти началось лето, и все хотели в Л.А. Идея была прикольная.

Потом из Сан-Франциско приехал Билл Грэм, умолял меня подписать THE VELVET UNDERGROUND выступить в его туалете - в Филлморском Помойном Блеватории. Настоящее ничтожество. О нем говорят как о каком-то святом. Тьфу. На мой взгляд, он был просто омерзителен. Настоящий урод. Он приехал в Л.А. чуть ли не в слезах. Его основным аргументом было то, что речь шла о больших праздничных выходных, и знаешь, «Я бился, чтобы не закрыли мое заведение, я скоро вылечу в трубу, полиция вот-вот закроет меня, они шмонают меня за то и мурыжат за это, но знаешь, ТВОЕ шоу такое популярное, если вы приедете в Сан-Франциско, вы спасете мой клуб…».

Мэри Воронов: Мы вообще не хотели ехать в Сан-Франциско. Калифорния – какое-то странное место. Мы совсем разные. Они нас ненавидели.

Например, мы одевались в черную кожу, а они в яркие цвета. Они были «О, смотри, хэппенинг!». А мы были как книги Джина Дженета[6]. Мы были СМ, а они за свободную любовь. Мы любили геев, а на Западном Побережье жили воинствующие гомофобы. Так что они считали нас воплощенным злом, а мы их тормозами.

Плюс мы сильно напряглись, потому что мы… ладно, я была на спиде. А когда мы пришли в Филлмор, THE MOTHER OF INVENTION не только играли музыку. Перед ними танцевали люди, совсем как мы с Джерардом у ВЕЛЬВЕТОВ. Нас это здорово задело, а Лу был просто в охуительной ярости. После выступления группа оставила инструменты около мониторов (и они естественно завелись), и просто ушла со сцены.

Сан-Франциско, конечно, даже не знал, что концерт окончен.

Морин Такер: Не люблю пиздеж про мир-любовь.

Джерард Маланга: Джим Моррисон приехал посмотреть на нас в «Приходе», он в то время учился в киноинституте в Л.А. Считается, что именно тогда он перенял мой внешний вид (черные кожаные штаны), увидев, как я танцую в «Приходе».

Пол Моррисси: В Л.А. мы залезли в студию и записали первый альбом. На него ушло две ночи и около трех сотен долларов, тогда немалые деньги. Энди сроду не тратил такую кучу денег ни на что. Фильмы Уорхола стоили пару сотен баксов на круг за штуку. Так что для меня выбить такую сумму из Энди…

Энди Уорхол: Все время, пока писали альбом, все были не в восторге, особенно Нико. Она вопила: «Хочу звучать так: Бауууу-диии-лаааа», - и напрягалась, потому что звучала совсем по-другому.

Лу Рид: Энди считал своим долгом убедиться, что на первом нашем альбоме язык останется нетронутым. Думаю, Энди хотел всех шокировать, дать людям хорошую встряску и чтобы не говорили, что мы идем на компромиссы. Он говорил:

«О, вы должны, просто обязаны оставить там все нецензурные слова». В этом вопросе он был непоколебим. Ему не хотелось, чтобы текст выхолостили, и поскольку он был там, этого не сделали. И как результат, мы всегда знали, что идем своим путем.

Игги Поп: Впервые я услышал запись HE VELVET UNDERGROUND и Нико на вечеринке в общаге Мичиганского Универа. Этот звук мне дико не понравился. Ну, в духе: «Как можно было сделать настолько говенную запись? Отвратительно! От всей этой компании так и хочется блевать! Хуевы отвратные хипатые подонки! Ебаные битники, поубиваю всех на хуй! Звук как из помойки!»

А примерно через полгода меня торкнуло. «О боже! Вау! Это офигительно потрясная запись!» Эта запись стала для меня открытием, и не только в том, что они пели, и не ее величием. Я увидел других людей, которые делали обалденную музыку – в музыкальном плане ничего особенного из себя не представляя. Во мне проснулась надежда. Точно так же в свое время я слушал Мика Джэггера. Он мог петь на одной ноте, без модуляции, просто наговаривал: «Эй, давай, детка, детка, я могу уауууу…» Все песни такие монотонные, сплошной речитатив. То же самое было с ВЕЛЬЕТАМИ. Они звучали так просто – и одновременно здорово.

Пол Моррисси: Verve/MGM не знали, что делать с альбомом «The Velvet Underground and Nico», потому что он вышел весьма специфический. Они не выпускали его около года. Думаю, за это время в голове Лу созрела мысль, что альбом по любому выйдет и может даже принесет определенные деньги. «А что, давайте порвем контракт с менеджерами, с Энди и Полом.» Том Вильсон из Verve/MGM купил у меня альбом только из-за Нико. Он не видел в Лу таланта.

Стерлинг Моррисон: С Нико были проблемы с самого начала. Была туча песен, которые идеально подходили ей, и она хотела петь их все – «Heroin», «I’m Waiting for the Man», впрочем, все остальные тоже. И она пыталась добиться своего с помощью сексуальных фишек. Если кто-то мог повлиять на происходящее в группе, Нико, как пить дать, оказывалась рядом с ним. Так она ушла от Лу к Кейлу, но ни одна из этих связей долго не протянула.

Рони Катрон: Нико была слишком эксцентричная, чтобы заводить с ней серьезные отношения. Дружить с ней или любить ее, да даже просто гулять или развлекаться… Нет, только не с ней. Она была слишком странная. С одной стороны очень холодная и замкнутая, с другой – раздражающе неуверенная.

Полный атас был в том, что она часами вертелась у зеркала перед выходом. «Рони, как смотрится?» - она делала проход из танца, и я комментировал: «Еб твою мать, Нико, давай уже выходи и танцуй». И при том она оставалась Холодной Принцессой, она была потрясающая, знаешь, убийственная блондинка.

Но она была очень странной. Извращенка. Нико была та еще извращенка, скажу я тебе. Очаровательная, но извращенка. Долго продержаться рядом с Нико невозможно.

Лу не хотел, чтобы Нико была с ними. Он считал, что THE VELVET UNDERGROUND – это он, и хотел играть рок-н-ролл. Лу надоело заниматься артом. Он стремился к чистому рок-н-роллу. Знаешь, иногда надо сказать себе «хватит».

ВЕЛЬВЕТОВ не выпускали в радиоэфир. Не было серьезных контрактов со студиями звукозаписи. Но вины Энди в этом не было. Сам подумай, о чем они пели: о героине, об обнаженных мертвых матросах на полу. Знаешь, в эфир с «Венерой в мехах» не выпускают.

Нико: Каждый из ВЕЛЬВЕТОВ был законченный эгоист. Все они хотели быть звездами. Лу тоже ревновал меня к славе – конечно, он и так был звездой, но газетчики приходили всегда ко мне[7]. Я всегда хотела спеть «I’m Waiting for the Man», но Лу не давал. Он был босс, и он был очень властный. Вы его встречали? И что о нем думаете – саркастичный? Это потому, что он сидел на колесах – сочетание всех колес, что он глотал… Он очень быстрый, невероятно быстрый. А я - тормознутая.

Рони Катрон: Надо держать в голове, что мы сидели на метедрине девять дней в неделю. Черт его знает, где грань между действительностью и плодами воображения. Когда не спишь по девять дней подряд, что угодно может случиться, паранойя настолько сгущается, что можно резать ее на куски. И все обиды сидят внутри месяцами, иногда годами.

Никогда не забуду, как однажды нам достался плохой спид, но мы вышли на сцену. Потом выяснилось, каждый думал, что остальные изо всех сил пытаются его достать. В танце на «Венеру в мехах» я клал на пол свой кнут и вертел его, а Мэри танцевала рядом с ним. А в этот раз, когда я положил кнут на пол, Мэри наступила на него, и я не мог его вытянуть обратно. С Джерардом приключилась та же история, и каждый думал, что другие пытаются достать его.

В такой ситуации не было ничего необычного. Сплошь и рядом встречались «Я знаю, так-то и так-то говорят за моей спиной», или «Он пытается сделать это», «Он хочет урвать кусок здесь».

Все бились за внимание Энди. Постоянно было это подсознательное, а иногда и не подсознательное, соперничество, и глубокая, махровая паранойя. Знаешь, когда не спишь девять дней, боковое зрение замутняется, предметы плывут, ты уже ничего не соображаешь, и случайная фраза вдруг приобретает глубокий, очень глубокий, просто космический смысл. Это просто уебывает тебя напрочь.

Дэнни Филдз: Я не раз говорил Лу и Джону: «Знаете, ребята, вы слишком хороши для этой фигни. Почему бы вам не собрать отдельную группу?» Я считал, что визуальный ряд Взрывной Пластиковой Неизбежности тупой и пошлый, считал танцы с хлыстами тупыми и пошлыми, и еще считал диапроекцию Барбары Рубин тупой и пошлой. Взрывная Пластиковая Неизбежность была каким-то детским садом, она и рядом не стояла с мощью музыки. Вот музыка – это было серьезно. Если бы свет был таким же гениальным, как и звук, тогда да, но он не был – как думаете, фигуры из дырочек и фильмы, а?

Так что я предпочел бы видеть THE VELVET UNDERGROUND как отдельную группу, но похоже они чувствовали себя увереннее под крылышком Энди. Конечно, рядом с ним у них было больше разных возможностей. Так что, когда я сказал Лу и Джону, что они лучше Взрывной Пластиковой Неизбежности, они ответили: «Но Энди к нам такой добрый. Как же мы от него уйдем?».

Джон Кейл: Уорхол был хорошим катализатором. С кем бы он ни работал, тот получал мощнейший творческий импульс. Поэтому вышло совсем не здорово, когда Энди начал терять интерес к нашему проекту. Мы ездили с концертами по всей стране, а Энди уже думал о чем-то другом. Настроение в группе было то еще. Представьте себе зоопарк из семнадцати человек, светового оборудования и прочей ерунды. Если не хватает денег, перевозить его с места на место – занятие для сумасшедшего. А деньги мы зарабатывали только потому, что Энди был с нами.

Пол Моррисси: Еще до выхода альбома «The Velvet Underground and Niko» Лу, можно сказать, распустил состав и заявил, что собирается расторгнуть контракт. Он был недоволен уровнем менеджеров. Уровень менеджеров? Они так и лабали бы в Квинс, и никто бы о них никогда не узнал, если бы не я.

Лу Рид: Уорхол был в ярости. Сроду не видел злого Энди – до того дня. Он рвал и метал. Он покраснел, как помидор, и обозвал меня крысой. Я сделал худшее из того, что он мог себе представить. Заставил его подняться с насиженного места.

Пол Моррисси: Энди становилось не по себе рядом с Лу. Энди становилось не по себе рядом с каждым – но в миллиард раз хуже ему становилось рядом с Лу, в ком он видел двуличного, лицемерного, продажного типа. Так что когда Лу говорит о разборках между ним и Энди, это скорее плод его фантазии.

Энди говорил: «Ох, сюда идет этот Лу, избавься от него. Скажи, что меня нет.» Энди просто не хотел иметь дела с такими людьми. Не могу осудить его. Всю дорогу это я от имени Энди работал с Лу, и у него вечно были какие-то свои планы.

Джон Кейл: Лу начал делать странные вещи. Привел этого редкостного змея, Стива Сесника, и сделал его нашим менеджером. Интрига завертелась. Лу называл нас своей командой, а Сесник пытался убедить его работать в одиночку. Может быть, это наркотики говорили устами Лу. В таком случае несли они полную ересь.

Рони Катрон: Помню, как распалась Взрывная Пластиковая Неизбежность. Мы выступали в Син[8]. В те дни мало кто танцевал, так что если ты танцевал на сцене, народ смотрел на тебя, как на диковинку. Типа «Вау, круто!». Но когда ВПН дала штук пятьдесят-сто концертов, народ поймал фишку.

Сцена в Син была очень низкой, и вдруг, словно ниоткуда, появилось человек пять-десять, и присоединились к нам. Мы с Мэри стояли и смотрели друг на друга. «Ну что, приплыли?».

Если честно, я испытал облегчение. У меня была девушка, я больше не мог оставаться фанатом из группы поддержки. Я привык носить восемь колец и кнут, обвитый вокруг пояса. И, значит, я ушел за кулисы, снял одно за другим все кольца и повыбрасывал в окно, развязал кнут и отправил его туда же. Повернулся к своей девушке и сказал: «Я люблю тебя. Я завязываю». Наверно, она сказала про себя, мол, Боже, наконец-то не надо его ни с чем делить. Теперь можно пойти домой и ширнуться наедине.

Эд Сандерс: Уйти в маргиналы – это всегда риск. Я хочу сказать, это все равно, что увлечься сатанизмом, или экспериментировать со специфическими стилями жизни, или наркотиками, которые тебя раскрепощают. Не сказал бы, что я добродетельный человек, но, когда ты выпускаешь некоторых джиннов, они могут овладеть тобой. Так что надо быть начеку.

Проблема хиппи была в том, что начался разлад внутри самой контркультуры. Возникло два лагеря – те, у кого были прикрыты тылы, и те, кто вынужден был жить своим умом. Как один из примеров – негры были весьма обижены на хиппи за Лето Любви в 1967 году. Они чувствовали, что те рисуют цветные узоры в своих блокнотах, жгут благовония, принимают кислоту, но при этом в любой момент могут вернуться к нормальной жизни.

Они могут вернуться домой. Могут позвонить своей мамочке: «Приезжай, забери меня отсюда!». Тогда как у тех, кто вырос в микрорайонах Колумбия-Стрит, и кто тусуется на углу парка Томпкинс Сквер, никакого выхода нет. Этим ребятам некуда идти. Нельзя уехать в Великий Нек, нельзя вернуться в Коннектикут. Их не ждут в школе-интернате в Балтиморе. Они в ловушке.

Так что появился новый вид, так сказать, люмпен-хиппи, родом из трудного детства – от родителей, которые их ненавидели; родителей, которые выбросили их на улицу. Может, они росли в религиозных семьях. И предки звали их потаскухами, или заявляли: «Ты сделала аборт, исчезни из нашей жизни». И эти дети превратились в уличных бойцов. Панковский типаж.

Лу Рид: Не всегда следует оказываться в центре внимания. Я хочу сказать, Энди не надо было носить эти черные очки и кожаный жилет, две вещи, которые приковывали к нему взгляды. Ежу понятно, если в таком виде появишься на улице, привлечешь кучу самого разного люда – иногда доброжелательного, иногда не очень.

Пол Моррисси: Энди Уорхол делал подачки Валери Соланис, потому что был хорошим парнем. А потом он сказал: «Почему бы тебе не отработать их, Валери? Ты можешь сыграть в фильме». И вот так, вместо того, чтобы дать ей двадцать пять долларов, – просто чтобы она отвязалась, он попытался перевоспитать ее. Это было в его традиции – делать людей полезными. Так что он сказал: «Давай, смотри в камеру и скажи что-нибудь, потом мы дадим тебе двадцать пять долларов, получится, что ты их заработала». «A Man» был готов за одну ночь. Весь фильм сделали за два или три часа, и Валери появлялась в одной сцене на пять-десять минут.

Ультра Фиолет: Валери Соланис пугала меня, и одновременно привлекала. Я считала ее выдающимся человеком. Если знаешь ее манифест, ЧМО – «Человечество Мужчин Отвергает», он, конечно, безумный, но яркий и веселый. Меня сложно назвать убежденной феминисткой, но, когда я его читала, я ощущала в нем рациональное зерно. Ведь правда, мужчины контролируют мир со времен Адама и Евы, и пришло время покончить с этим.

Пол Моррисси: Я трижды пытался развязаться с Валери Соланис. А потом однажды она пришла к Энди, и, когда никто не видел, просто достала пистолет и начала стрелять. Тупая идиотина. Она хотела пристрелить кого-то другого, но того не было дома, и она решила пристрелить Энди. Ты можешь ее понять? Анализу это не поддается. Никаких тебе глубинных мотивов. Энди вообще был ни при чем.

Билли Нейм: Я услышал выстрелы, когда был в темной комнате. Точнее, я услышал какой-то непонятный звук, но я работал над чем-то. Я знал, что где-то поблизости Фред Хьюз и Пол, и решил, что они со всем разберутся. Так что я решил сначала закончить, а потом уже сходить посмотреть, что же там упало.

Когда я открыл дверь и вошел в переднюю комнату Фабрики, там на полу лежал Энди в луже крови. Я сразу опустился рядом на колени, посмотреть, что я могу сделать. Просунул руку под него, и заплакал. Это было по-настоящему глупо – Энди сказал мне: «Не… не… не смеши меня. И так больно». Тут приехал врач «Скорой помощи», и я обращал мало внимания на окружающих…

Джерард Маланга: Дело было плохо. Он чуть не умер. Пульс был таким слабым, что ему засчитали клиническую смерть. Там было минимум две, а то и три пули. Он остался без селезенки. И еще потерял часть то ли легкого, то ли печени. И еще год носил корсет, чтобы удерживать кишки в правильном положении.

Лу Рид: Я боялся звонить Уорхолу, а когда, наконец, собрался с духом, он спросил: «Почему ты не пришел?».

Рони Катрон: После этих выстрелов у Энди не на шутку разыгралась паранойя. Особенно в отношении Фабрики. Похоже, он думал, что где-то в процессе его увело куда-то не туда, и что не стоило окружать себя людьми, больными на всю голову. Так родилась обновленная Фабрика, галстучно-костюмная.

Энди сильно изменился после того, как в него стреляли. Знаешь, он здоровался со мной, говорил со мной, но при этом явно сидел на измене. Он боялся того, что несет с собой чужое безумие – например, шесть пуль в грудь.

Так что Энди пытался поменять образ жизни, я пытался поменять образ жизни, Лу пытался уйти в коммерцию, и Нико – даже не знаю, что тогда происходило с Нико. Она просто выпала из жизни, может, она хотела вернуться в кинематограф… Точно сказать не могу, так вышло, в тот момент никто особо не горел желанием делиться своими чувствами.

Стерлинг Моррисон: Лу позвал Морин Такер и меня посидеть поговорить в кафе «Ривьера» в Западном Виллидж, где объявил об уходе Джона Кейла из группы.

Я сказал: «Уходит на сегодня или на всю неделю?». А Лу ответил: «Нет, совсем уходит». Я сказал, что мы же одна группа, так было всегда. Потом был долгий и тяжелый спор, с криками и ударами по столу. В конце концов Лу сказал: «Значит, ты не согласен? Хорошо, группа распущена».

Теперь я бы сразу решил, что надо держаться за группу, а не волноваться за Джона Кейла, но тогда я отнюдь так не думал. Зато хотел играть дальше. И когда на одной чаше весов оказались мои интересы, а на другой – интересы Джона Кейла, я подумал и сдал его. Я сказал Лу, что даю свое согласие, но мне ситуация не нравится.

Надо сказать, Лу выкинул Джона Кейла из-за ревности. Один друг сказал, что Лу всегда говорил, мол, он хочет быть соло-звездой. С нами Лу не обсуждал такие мысли, но мы с Джоном всегда знали, что ему мало славы лидера группы.

Джон Кейл: В начале мы с Лу испытывали почти религиозный экстаз от того, что делали. Например, когда искали способ объединить идеи Ля Монти Янга или Энди Уорхола, и рок-н-ролл. Но после первой записи мы потеряли этот драйв. Мы даже забыли нами же придуманные принципы.

Лу Рид: Рок-н-ролл – глобальное явление. Людям стоило бы умирать за него. Ты не понимаешь. Музыка возвращает тебе твой бит, и порождает мечты. Целое поколение, зажигающее с фендеровским басом…

Людям просто необходимо умирать за музыку. Люди умирают за что угодно, так почему бы и не за музыку? Умри за нее. Она же прекрасна? Разве ты не хочешь умереть за что-нибудь прекрасное?

Может, мне надо было умереть. В конце концов, все великие блюзовые певцы умерли. Но теперь жизнь налаживается.

Я не хочу умирать. Ведь не хочу?

http://www.margenta.ru – off-социальный сайт Маргариты Пушкиной

[1] Люси и Дези – персонажи комедии «I Love Lucy» (1951) и сериала «The Lucy Show» (1962) (прим.пер.)

[2] В оригинале было «you would have to stay in your place and get ready for six hours.»

[3] Леопольд фон Захер-Мазох: Венера в мехах (Venus in Furs); Полин Рейдж: История О (Story of O); Альфонс Де Сад: Жюстина (Justine) – все три книги являются выдающимися произведениями в стиле садо-мазо. (прим.пер.)

[4] В оригинале было «We'd just come out, shoot up, lift weights…» Возможно, мой перевод неверен..

[5] Использовано слово Dom, которое переводится как «собор», точнее «католический собор». Но я не уверен в том, что Вельветы действительно могли выступать в соборе.

[6] Профессор теологии, Джин Дженет, в своих книгах вырисовывал идеи доброты зла и злости доброты. (прим.пер.)

[7] Немного не уверен. В оригинале «But newspapers come to me all the time».

[8] Исходная фраза: We were playing the Scene. Судя по контексту, the Scene – название. Название чего – не знаю.