Главная - Zabriski Rider - Статьи из № 16 - Это просто такие штаны (часть 4)

Это просто такие штаны (часть 4)

Это просто такие штаны (часть 4)

Пессимист начинает в ярости расстегивать пуговицы.

— Ладно, не надо, — не выдерживает и идет на попятный второй. Они отдают нам паспорта и отпускают на волю. Наш драйвер давно уехал. Теперь опять плестись по обочине, бессмысленно взмахивая рукой и посылая вслед пронесшимся мимо машинам недобрые взгляды. Fuck! Fuck вас всех со всеми вашими неврубами и достачами, со всей вашей непробиваемой тупостью и наглой уверенностью в праве унижать то, что не похоже на вас!..

Резкий визг тормозов. Мы даже не поднимали руку. Перед нами маленький облезлый автобусик. Из него выскакивает невысокий грузин:

— Эй, девушки, садитесь! — нет, сейчас это уже слишком!

— Мы не девушки, не девушки! — раздраженно кричу я. — Он — не девушка!

— Не девушки? — удивляется толстяк, пристально вглядываясь в Пессимиста, и сокрушенно констатирует:

— Жалко.

Объясняет что-то внутрь салона. И вдруг предлагает:

— Ладно, все равно садитесь. Куда вам?

Мы залезаем и оказываемся среди какого-то невероятно натюрморта. Весь автобус завален овощами. Капуста, помидоры, золотой блестящий лук... Пятеро веселых грузин, расположившихся на мешках в этом царстве Чипполино, оказываются торговцами, везущими товар в город Зугдиди.

— Это нам по дороге? — шепчу я на ухо Пессимисту.

— Сначала да, потом они свернут в сторону.

Я выбрала хорошего спутника — он всегда знает, куда нам надо, а куда — нет, а ведь у меня полностью отсутствует ориентация в пространстве, я не различаю даже право и лево, и если меня заставить сделать поворот кругом с закрытыми глазами, я никогда не определю, откуда пришла и куда двигаться дальше.

Они начинают было снова поднимать тему “девушек”, но быстро понимают, что для нас она представляет скорее отрицательный интерес. Тогда, даже не спросив, голодны ли мы, дают целый таз жареной картошки, и мы едим эту вкуснейшую в мире картошку, а они веселятся вокруг, горячо и настойчиво зазывают в гости, даже принимаются спорить между собой за право принять столь почетных гостей... Какие простые, милые и щедрые люди!

А вот и Батуми. Здесь мы снова оказываемся на цивильном флэту — но какая разительная перемена декораций по сравнению с сочинским жлобством! Еще в Москве перента дали Пессимисту телефон институтского друга отчима, и он с истинно грузинской галантностью не просто пригласил в дом, но даже вышел встречать, чтобы мы, не дай Бог, не сбились с пути. Нас не знают, как усадить, поят и кормят на убой, страшно переживая, что мы отказываемся от блюд, содержащих мясо, и оттого, Боже упаси, истаем от истощения на глазах радушных хозяев.

Ванна, какое счастье! Мы стираем вещи, я использую запасную футболку, а Пессимист вынужден ждать, пока высохнет его единственная рубашка — утром он натягивает ее еще влажной.

Квартира пуста — мы в затруднении, как же нам выйти в город? Но тут возвращается сияющий Муртаз — оказывается, он специально пошел за свежими хачапури, чтобы обеспечить нам персональный (остальные давно разошлись по своим делам) грузинский завтрак.

И вот мы в городе. Пессимист тянет меня к морю — но мне уже не до моря. Мне необходимо срочно найти аптеку: по безалаберности я не запаслась ничем, что неизбежно требуется даже самой отвязной герле через регулярные промежутки времени.

— Ты что, заболела? — услышав про аптеку, обеспокоенно спрашивает Пессимист. Я деликатно намекаю на ситуацию. И тут он обнаруживает полный невруб в устройство и функционирование женского организма. Я смотрю на него с недоверием. Как человеку удалось сохранить такое удивительное неведение? Приходится объяснять на пальцах. Информация усваивается с трудом.

— Как же ты книжки читаешь? Там же все написано!

— Ничего там не написано, — с запальчивостью принимается спорить он против очевидного (как всегда! как всегда!). — Где, в каких книжках про это написано?

Не на таковскую напал. Все-таки я до некоторой степени филолог. Задета моя профессиональная честь.

— “Иосиф и его братья”, — выпаливаю я. — “Осень патриарха”. “Яма” Куприна. Да Библия, наконец... (“Детство Люверс” мы оба тогда еще не читали.)

— Ну, там все так смутно, с какими-то недоговорками... Разве из этого что-нибудь толком поймешь?

Замечание верное. Не зная жизни, ни фига не поймешь и в книгах. Однако забавно, что столь физиологичный предмет был обсужден и доказан при помощи литературных ссылок. Не думаю, чтобы в целом свете нашлась еще пара таких отморозков.

Мы уже довольно долго плутали по городу, а аптек все не попадалось. И тут я увидела мента. Он стоял на залитой солнцем кривой улочке и смотрел в другую сторону. И в голову мне не пришло ничего лучшего, чем ринуться к нашему заклятому врагу и елейным голоском поинтересоваться, не подскажет ли он, где найти то, что мы ищем.

Было жарко, голову под фуражкой ему, несомненно, изрядно напекло. И мой невинный вопрос прозвучал для него как сигнал мирового катаклизма. Он поднял рацию и что-то гаркнул в нее на своем тарабарском языке. Мы и глазом не успели моргнуть, как оказались в упаковке — а там и в мусорской, окруженные голодными и злобными волками.

Мы только что почистились и помылись, и провели ночь на крахмальном белье. Мы шли по городу налегке — и казались себе вполне приемлемым образцом среди других human beings, беззаботно рассекающих по курортной зоне.

Но все, как в очередной раз подтвердилось, зависит от точки зрения. На мусоров мы произвели впечатление возмутительных оборванцев, нагло вторгшихся в пределы рая, доверенного им под охрану. И вдобавок чрезвычайно опасных.

Нас обыскали — и решительно ничего не нашли. Это задело. Нас развели допрашивать по разным углам — Пессимиста отдельно, меня отдельно. Ему, как впоследствии открылось, ясно и недвусмысленно пригрозили изнасилованием. Мой рейтинг как объекта сексуальных домогательств в этом отделении почему-то не покатил, и меня принялись дофакиваться иначе.

Для начала, вдоль и поперек изучив мою ксиву, менты раскопали брачный штамп и, сличив Фаготову фамилию с фамилией Пессимиста, ценой невероятных умственных усилий догадались, что это не один и тот же человек.

— А твой муж знает, что ты разъезжаешь по курортам с другими мужчинами? А вот если мы ему сообщим, что задержали тебя вместе с этим (последовало нецензурное ругательство), как ты думаешь, ему это понравится?

Не знаю, что меня больше взбесило — подозрение, что я втихаря наставляю кому-то рога или это гаденькое “разъезжаешь по курортам”. И с какой же мерзейшей интонацией все это преподносилось! Воистину, человек все лепит по своему подобию — даже образ другого человека.

— Спешу вас разочаровать: эта информацию никому не интересна, — отрезала я холодно. — Я в разводе.

— А вот и посмотрим, — сладко пропел мент. Потом демонстративно раскрыл паспорт и сунул мне в рожу:

— Что-то штампа о разводе не видно.

Эта скотина, видно, рассчитывала, что я сейчас зальюсь слезами и начну умолять о снисхождении. Вот тут-то он меня тепленькую и возьмет.

— Плохо ищете, — проговорила я как можно ядовитее. — Там сзади, ага, под обложкой, да-да, справочка. Почитайте, если мое семейное положение так вас занимает. И знаете что, — я поперла на него с напористостью танка. — Если бы у меня был муж и мне пришла охота путешествовать с кем-то, кроме него, то он бы первый об этом узнал. Мы, в отличие от вас, друг друга не обманываем. И ничего не делаем исподтишка...

Я бы, наверно, еще долго так разорялась, но мой конфидент потерял охоту возиться со мной лично. И упилил куда-то с моей драгоценной ксивой.

А потом разборняк пошел совсем беспонтовый. Впереди замаячил спецприемник — менты упорно настаивали, что мы задержаны за бродяжничество. Мы с яростью обреченных принялись отстаивать свою свободу, ссылаясь на то, что не может считаться бродягой человек, живущий на флэту у знакомых, где остались его вещи и куда он намеревается вернуться ночевать. Мы как-то особенно упирали на отсутствие у нас всяких вещей — как доказательство нашей относительной цивильности.

И добились. В конце концов они позвонили Муртазу, и Муртаз примчался — растерянный и побледневший. И долго объяснялся с этими ублюдками, которые никак не соглашались отпустить добычу просто так — в результате мы подписали-таки (по неопытности, надо было упираться до конца) телеги, что были задержаны “за бродяжничество, попрошайничество и нарушение паспортного режима” и за то оштрафованы на десять рублей каждый. (Вот только не помню, кто и когда заплатил этот штраф — мы ли постфактум в Москве или Муртаз сразу на месте. Что таких денег у нас при себе не было — и не могло быть! — не подлежащий сомнению факт.)

Всю дорогу домой Муртаз остро переживал случившееся, клял ментов и уверял, что не мог такого даже представить — чтобы его гостей в его родном городе... Мы утешали его как могли. Бедный слепец!..

В аптеку я, кстати, так и не попала — учитывая форс-мажорные обстоятельства всем необходимым снабдила меня Муртазова дочь. Она, между прочим, сообщила, что в аптеке я бы все равно ничего не нашла: “Такие вещи, — сказала она, — у нас не продаются. У нас их только достают”. Господи, а ведь речь шла об обыкновенной вате!..

DON’T WORRY ABOUT THEM...

В Москву мы возвращались на поезде — времени катастрофически не хватало. Войдя в квартиру, я застала там совершенно незнакомую женщину, в которой с трудом и большим внутренним сопротивлением узнала Пессимистову маму. Кролик выпрыгнул мне навстречу, радуясь с той искренностью, какая доступна только очень маленьким детям. Я была в такой оторопи, что, кажется, забыла поздороваться.

— Я позвонила твоей маме, — пояснила малознакомая женщина, — сообщить, когда вы приезжаете. Она была очень расстроена — оказывается, у нее была запланирована экскурсия, так что я предложила посидеть с ребенком, пока ты доедешь до Москвы.

— И она согласилась? — тупо спросила я.

— Ну да. Меня, это, конечно, немного удивило, все-таки она меня совершенно не знает. Но мне это был совсем не трудно. Я только боялась, что ребенок испугается чужого человека, но он отнесся ко мне очень спокойно...

Мой бедный Кролик! Какая же я свинья! Как я могла оставить его на попечение робота с мозгами марсианина?

— Большое спасибо, — пролепетала я почти в полной отключке. — А начет чужих — нет, он любого воспринимает как своего. Любого, с кем, его оставляют. Он приучен доверять людям, — зачем я несла этот бред?

— Ну ладно, мне пора, — оборвала мои излияния будущая свекровь.

Домой я вернулась с достойным багажом: штаны уже не держались без посторонней помощи — чтобы они самопроизвольно не сползали с бедер, в петли для ремня на середине трипа пришлось продернуть бечевку. Плоть слезала как лишнее бремя.

Вторым важным приобретением был уговор с Пессимистом: он собирался лечь в дурку — косить от армии, — и мы намеревались за это время (вот идиоты! — неужели человек, находясь в дурке, может прийти к конструктивному решению?) выяснить, стоит ли нам начинать (продолжать) жить вместе, или гуманнее отказаться от этого эксперимента (см. отступление об Эросе и Танатосе).

Я съездила в Универ и легко восстановилась (и так продолжалось много-много раз. Удивительно, но тринадцать лет спустя мне выдали-таки диплом о высшем образовании. Но Пессимист меня и тут перещеголял: он свой диплом получил аж через 24 года после поступления в колледж). У меня поселилась вернувшаяся из самостоятельного стопа резко помахровевшая Мадонна, с которой мы, вопреки враждебному миру, продолжали лелеять идею перманентной революции, то есть коммуны. А Пессимист маялся в своем узилище.

Я ездила к нему несколько раз — в компании его странноватых родителей. Он был экзальтирован и — увы, — малодушен. Уверял, что не выдержит срока, и просил давить на перентов, чтобы любой ценой вытащили его оттуда. В первый раз я увидела его слабым. И, может быть, впервые в жизни догадалась, что слабость — не позорный недостаток, а просто качество, присущее всему живому. И что жалость — настоящая, братская жалость — ни хрена не унижает человека (как наврал Горький), а наоборот, позволяет тому, кто на данный момент оказался сильнее, щедро проявить — и даже для самого себя — лучшее, что в нем есть.

Я была единственным представителем братства, кого он допускал к себе — по глупой гордыне не хотел, чтобы его видели таким. Совершив очередную вылазку в Пятнашку, где я на всю катушку разыгрывала бодряка, пытаясь закачать хоть сколько-нибудь позитивной энергии в это на глазах обмякающее тело, я, точно оператор революционного штаба, давала обеспокоенным френдам подробнейшие отчеты о состоянии узника и выслушивала кучу бесполезных советов и телег, приправленных крайне необходимым сочувствием.

Герла, в которую он перед тем был так безнадежно и мучительно влюблен, бросилась переживать, что послужила причиной душевного срыва и выступила с предложением войти в качестве суперзвезды в агитбригаду по подъему бодрости духа. Признаться, я не была готова к такому обороту — разумеется, я знала о несчастливой страсти, но не была информирована относительно объекта. К тому же, как я самонадеянно полагала, наши отношения снимали проблему с повестки дня. Несколько растерянно я ответствовала, что дурка возникла не стихийно, но запланировано, но обещала передать предложения по адресу. Пессимист инициативу гордо отклонил. Лишь спустя время я заподозрила, что Всеобщая Возлюбленная была последним человеком, которому он согласился бы показаться в столь невыигрышном свете — а я-то, глупая, думала тогда, что прошлое стирается легко как футболка.

На самом деле он не был жалок — но очень, очень слаб. Он переоценил силы и оказался один на один с врагом, который совал ему в рот колеса, разрушающие остатки воли, и в упоении властью, казавшейся беспредельной, измывался как мог, уверяя, что заточение не имеет предела и срока.

И он не выдержал. (К тому же — то ли злой волей, то ли по удивительной халатности — ему забыли прописать хрестоматийный корректор. И башню снесло. Кстати, о циклодоле. Пессимисту не дали, а мне — по закону сохранения энергии — как раз подарили в Дыре целую упаковку. Довольно тупая штука, между прочим. Но как искажает краски! По дороге домой я купила молнию, как мне казалось, исключительно в тон к сапогу и еле преодолела сопротивление обувного ремонтера, который пытался убедить меня в обратном. На следующий день я пораженно изучала сапог цвета охры с ярко-салатовой вставкой. Еще вчера колористическое решение виделось мне совершено иначе.)

Дело кончилось тем, что на глазах перентов он попытался выброситься в окно. Это произвело впечатление. Перента наконец-то зачесали репу — им обещали вылечить придурка, а тут дурь отнюдь не убывает, зато объект эксперимента того и гляди склеит ласты. Я поимела беседу с его мамой — она убеждала меня, что я даже не подозреваю о серьезности положения, что речь, мол, идет, о жизни и смерти, что она даже не может описать мне состояния, в которые способен погружаться ее драгоценный сын.

Наивная! Она полагала, что обрабатывает союзника, а сама угодила в сети, расставленные опытным интриганом. Да и чем она вздумала меня пугать? Сумасшествием? Я могла бы отослать ее прямиком к Чеширским сентенциям, раз и навсегда внесшим ясность в этот вопрос: собака виляет хвостом, когда радуется, и рычит, когда сердится, а кошка — наоборот, так кто же из них сумасшедший? Но ограничилась уверениями, что не заметила радикальных отличий ее сокровища от остальных представителей племени, к которому мы оба имеем честь принадлежать. И что пока мы находимся среди себе подобных, депресняки гораздо менее вероятны, чем когда нас помещают во враждебное и чуждое нам окружение. И результат, мол, который она имеет перед глазами, наглядно доказывает, что средства, применяемые психиатрами, совершенно не годятся для улучшения душевного состояния.

Сильно сомневаюсь, что мои слова хоть в чем-нибудь ее убедили, однако, она все-таки перетерла с врачами, и те выпустили добычу из когтей — да еще сопроводив вожделенным диагнозом.

Глупо думать, что мы сами что-то решаем — стоит оглянуться назад, и сразу видишь действие неумолимого рока. На следующий же после освобождения день Пессимист — с наконец-то чистым и расчесанным хаером, красивый и свободный — явился пред мои светлы очи. Сам вид его являл разительнейшую перемену к лучшему. Как все-таки члены нашего карасса не приспособлены к плену!

Дурдом не лучшее место для принятия судьбоносных решений. Что он мог чувствовать после двухнедельного штурма мозгов галоперидолом в обществе тупых сумасшедших и врачей-садистов? Конечно, лишь то, что мое общество куда предпочтительнее. Для выяснения более щекотливой стороны вопроса опять пришлось пожертвовать Мадонной и безжалостно отправить ее в самостоятельное плавание.

И вот опять мы — сами по себе, один на один, и надо решить окончательно — остаемся мы просто братьями или пытаемся образовать дюпрасс? Ага, ужас как сложно предсказать, что мы там могли нарешать...

Впрочем, какое-то время на размышления (постфактум) у нас, может, и было бы — если бы не зарезервированный как раз для таких случаев deus ex machina. Едва Пессимист выполз из моих объятий в направлении мест общего пользования, как был настигнут гестаповским допросом: кто такой, что тут делает, по какому праву ночует и как долго намерен обременять своим обществом остальных членов семейства?

Это уж было ни в какие ворота. Конечно, все мои друзья априорно шли у матушки за уродов и ублюдков. И она никогда не делала усилий скрывать свои впечатления. Но такого позорного разборняка мне в ее исполнении видеть еще не приходилось. Вообще-то она всегда выделяла тех, в ком могла заподозрить повышенную симпатию ко мне, и преследовала с особым упорством, но тут в ход пошел уже полный беспредел. (Неужто просекла, что на этот раз имеет дело с настоящим противником? Вытерпела же она Фагота и даже Гошу, да мало ли кто у меня ночевал! — с наездами, конечно, но не в первый же день! К тому же свои атаки она всегда начинала с меня, а тут наброситься из засады на совершенно незнакомого человека...)

Я выскочила на поле брани в бешенстве, сравнимом с яростью берсерка. В узком коридорчике Пессимист, теребя хаер и склонив выю из снисхождения к мелковатому росту моей матушки, безуспешно пытался донести до ее сознания идею презумпции невиновности. Вид у него был недоуменный и уязвленный одновременно. Бедный, он даже не подозревал, в область каких страстей столь неосмотрительно вторгся. (В наших ссорах он не раз называл меня сумасшедшей — и был, несомненно, прав. Но только один раз он позволил себе сказать: “Ты становишься похожа на свою маму”... И, слава Богу, потому что второго раза я бы не выдержала. Удавилась бы, наверное.)

— Да как ты смеешь! — заорала я. — Ты же видишь его первый раз в жизни! Как ты можешь устраивать такие подлые допросы тому, кто не может тебе достойно ответить? Почему же ты не спрашиваешь меня?

— Я хочу знать, что думает о своем поведении человек, который позволяет себе ночевать в незнакомом доме! Пусть сам объяснит! Вы что, считаете, что это постоялый двор? В этом доме есть свои законы! — она опрометчиво произнесла магическую формулу, ту же самую, какая звучала при моем предыдущем бегстве. Дальше она могла совсем ничего не говорить. Потому что у меня внутри мгновенно перегорели сразу все предохранители.

— Все, — сказала я, обращаясь не к ней, потому что ее для меня с этого момента уже не существовало. — Пойдем отсюда. У меня больше нет дома. И родителей у меня тоже нет. Я — сирота.

Пессимист — за что я ему благодарна до сих пор — не раздумывал ни одной секунды. Он дождался, пока я покидаю в сумки необходимые вещи, легко подхватил ношу на плечо — и мы бежали из зачумленного города. Кролик о чем-то базарил в своей коляске. А мы — у него за спиной — о чем-то своем. Теперь уже — общем.

СНОВА БЕШЕНЫЙ БЕГ ПО ФЛЭТАМ

Наше пребывание в квартире Пессимистовых перентов окончилось столь же плачевно. Впрочем, иначе и быть не могло — в одну повозку впрячь не можно коня и трепетную лань. Эти люди молились порядку и телевизору, ложились спать с курами и всерьез считали, что пределом человеческих мечтаний может служить набор из зарплаты, машины, квартиры и дачи (в их конкретном случае субституированной санаторием).

Я впервые столкнулась с людьми такого круга — они были незлы и по-своему щедры и добродушны, куда терпимее и уживчивее так называемой “интеллигенции”, с которой мне до того приходилось иметь дело, но при этом — фантастически нечутки, бестактны и неделикатны. Мои “интеллигенты” непрерывно грызли и терзали друг друга, пользуясь подчас довольно изощренными формами интеллектуального садизма, эти же простодушно давили вся и все вокруг себя — как медведь, не со зла, а просто потому, что он такой большой и неуклюжий, наступает на путающегося под ногами щенка.

В первое же утро (в самый неподходящий момент) к нам ворвалась маменька и принялась беззастенчиво рыться в шкафу. Гневный окрик Пессимиста ничуть ее не испугал — и не остановил.

— А что такого? — ответствовала она без тени смущения и абсолютно беззлобно, — я ухожу, мне нужно взять мои вещи. — И продолжила поиски.

— Твоих вещей нет в моей комнате! — психанул он из последних сил.

— Ну, хорошо, — с радостной готовностью согласилась та. — Я хотела посмотреть твои вещи.

...Жаль, что он никогда не матерится.

Здесь я с изумлением узнала, что одному человеку может прийти в голову приказать другому идти спать — так поступил Пессимистов отчим в десять часов вечера, когда мы потихоньку шуршали на кухне — я делала английский, а он что-то читал, и мы изредка обменивались репликами, — но даже этот шорох показался достаточным поводом для скандала: ведь они, блин, работают! Ведь им, блин, рано вставать — и в квартире, когда они отдыхают, должна, блин, стоять гробовая тишина!

Второе неприятное открытие состояло в том, что люди могут беззастенчиво лгать и не видеть в том ровно никакой проблемы. Однажды маменька затеяла со мной странный разговор.

— Ты должна мне помочь, — объявила она. — Саше надо пить лекарства. Вот — это врач мне дал, — она показала упаковку каких-то таблеток.

— Какие еще лекарства? — не врубилась я.

— Для психики, — тоном величайшей серьезности произнесла эта запредельная женщина. — Я каждый вечер подмешиваю ему в кефир. Но он мой кефир не пьет. Ты должна его заставить. Меня он не слушает, но, я знаю, послушает тебя. Я буду оставлять тебе стакан, а ты проследишь, чтобы он его выпил.

— Да что же вы делаете? — запричитала я, отказываясь верить в возможность такого предательства. — Разве можно так поступать с человеком? И вы еще думаете, что я буду принимать участие в ваших (подлостях — хотела сказать я, но сдержалась)... в ваших манипуляциях?

— Но это же необходимо для его здоровья! — закудахтала она. — Врач так и сказал: если он не будет пить таблетки, вы его потеряете!

— Вы, кажется, чуть не потеряли его, именно оставив в руках врачей, — сердито отрезала я. — И учтите, я не только отказываюсь принимать в этом какое-либо участие, но еще и обязательно предупрежу его, чтобы он никогда ничего не пил из ваших рук, раз вы способны на такие поступки...

Самое удивительное, что и двадцать лет спустя эта маниакальная женщина использует все те же методы: подмешать вегетарианцу в суп бульонный кубик — милое дело! Но зачем? Да затем — затем, что ветру и орлу и действиям сумасшедшего нет закона. “Это необходимо для здоровья”, — твердит она, пойманная с поличным. Songs remain the same. Здоровье человеческих отношений ее по-прежнему не интересует.

В один прекрасный день, когда у нас в гостях сидели Дубер с Поэтом (был именно день — воскресенье, и перента кучковались дома), к нам ворвался отчим — в запредельном бешенстве — и потребовал, чтобы все посторонние немедленно покинули пределы его жизненного пространства. Словно набат, снова загрохотало роковое слово “отдыхать”. Это было единственное из всех гражданских прав, святость которого они безоговорочно признавали.

Нет сомнений, что мы слушали музыку и, возможно, слишком горячо доказывали друг другу какие-нибудь неверифицируемые истины. Однако абсолютно доказанной — на все времена — оставалась для нас простейшая истина, сформулированная Вольтером: свобода одного кончается там, где начинается свобода другого. Мы пообещали вести себя потише. Инициатива не нашла понимания — от нас, в приступе острой ксенофобии, требовали немедленного выдворения гостей.

— Если наши гости уйдут, то только вместе с нами! — блефанул Пессимист.

Скатертью дорожка!

Мы встали и вновь завязали узлы на концах одежд своих...

...Через некоторое время мы ненадолго приземлились на Пролетарке, где у Пессимистова отца стояла неиспользуемая комната — изредка он собирал там компанию поквасить и расписать пулю. Мы встретились с ним на лестнице в подъезде, они перекинулись парой слов, и фазер дал нам ключи. До этого они не виделись лет десять, после этого — уже никогда. Кого-кого, но меня этим не удивишь. Я сама впервые узрела своего папашу, когда мне стукнуло восемнадцать. И не испытываю ни малейшего желания митинговаться с ним впредь. Самым подходящим поводом свести знакомство он счел премьеру какого-то дебильного фильма, где снялся в главной роли. Вероятно, его тщеславие требовало экспозиции благоговейного восторга перед столь замечательным родителем — далее, как известно, банкет и танцы. Father, I want to kill you... Fuck, fuck! Fuck you all!!!

Соседи выразили откровенное недовольство нашим вторжением — пустующая комната была гораздо удобнее. Главными хозяевами флэта была чета уродов, где глава семьи гордился уголовным прошлым и изо дня в день грозил Пессимисту сесть еще раз ради удовольствия оторвать ему гениталии. Не заладилось у них сразу — во-первых, мэн с трудом переварил хаер и данные по его поводу пояснения. Во-вторых, Пессимист отказался вправлять мне мозги на предмет ожидаемого от меня дружеского общения с другими женщинами квартиры. В-третьих, он несколько раз подставлял собственную грудь, принимая на нее удары табуреткой, предназначавшиеся супруге этого в высшей степени достойного человеческого экземпляра. Это сильно роняло его в глазах не только самого урела, но, как ни странно, и его жертвенной жены, готовой лечь с проломленной головой, лишь бы от наказующей длани супруга.

Вдобавок я и наши гости курили в комнате. А дым, как запальчиво объяснила робевшая лишь перед мужем хабалка, просачивается к ним в комнату через розетку. Гости к тому же взяли привычку посещать коммунальный туалет — и это послужило еще одним поводом к раздражению наших скорых на расправу соседей. Кончилось дело тем, что, сговорившись с дружественной парой квартиросъемщиков, уголовник вызвал ментов, сладострастно изгнавших нас из квартиры, где никто из нас не мог похвастаться пропиской, и тут же врезал новый замок — чтобы мы уж никак не смогли вернуться.

Так мы и бродили туда-сюда, omnea mea mecum porto, благо mea было кот наплакал, — точно кочевники, истощающие одно пастбище терпения и беспечно перегоняющие потравный гурт на другое. Возвращались к моим перентам (коих я прокляла навсегда, но больше деваться было некуда), ругались с ними, снова вязали узлы, снова где-то зацеплялись ненадолго — и, наконец, Господь сказал: ша! И мы сняли дом в Томилино.

ОТСТУПЛЕНИЕ ОБ УОЛДЕНЕ

Рикардо Бофил, испанский архитектор, был молодым и дерзким, считался радикалом и хиппарем и легко отвешивал пощечины общественному вкусу. Потом акула капитализма проглотила контркультурную рыбку-бананку: он стал модным и богатым, и в этой саге он больше не упоминается. Но дело не в этом. Одним из самых знаменитых его проектов было переоборудование здания заброшенной фабрики в дом-коммуну для богемного пипла. Коммуна называлась “Уолден 7” (или 9 — точно не помню). Собственно, с этого и началась его слава — и путь в болото буржуазного преуспеяния. Один за другим безвестные поэты и художники становились знаменитыми, и все более и более знаменитым становилось избранное ими жилье.

Но это опять не важно. Важно лишь то, что великий опыт и великая книга никогда не пропадают впустую. Не в том фишка, чтобы скачать информацию и поставить себе еще одну галочку — вот, дескать, какой я молодец. (И уж точно не в том, чтобы стать знаменитым — фигня какая!) А в том, чтобы, двигаясь собственным путем, радостно приветствовать других путников — идущих в одном с тобой направлении (даже тех, которые прошли за несколько тысяч лет до тебя — время-то не линейно!). Снимать шляпу, кстати, вовсе не обязательно. А вот поделиться — наколками, например, — нелишне. И никогда не отказывайся от предложенных тебе даров. Не забывай — ты в пути. А дао не терпит самомнения.

Да, так вот, “Уолден”. Когда-то я написала о нем курсовую, которая так никому и не понадобилась — ко времени сдачи я плотно сидела в дурдоме, и врачи наглядно объясняли мне принцип “Уловки 22”: вы считаете себя сумасшедшей? Нет? Все сумасшедшие отрицают свое сумасшествие, значит, будем лечить... Да? Ну, так вы сами согласились, что больны, ergo, будем лечиться...

Торо поставил великий эксперимент — волевым усилием сорвался с орбиты, предначертанной для всех безумцами безумного мира, и приземлился на берегу лесного озера под названием Уолден, где построил хижину и прожил два года в гармонии с собой и окружающей природой, питаясь плодами рук своих, принимая друзей и сочиняя книгу. С итогами этого эксперимента может ознакомиться любой. Не хило заметить: мало какой текст содержит столько достойных формулировок. “Я хотел погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины, хотел жить со спартанской простотой, изгнав из жизни все, что не является настоящей жизнью, сделать в ней широкий прокос, чисто снять с нее стружку, загнать жизнь в угол и свести ее к простейшим ее формам, и если она окажется ничтожной, — ну что ж, тогда постичь все ее ничтожество и возвестить о том миру; а если она окажется исполненной высокого смысла, то познать это на собственном опыте и правдиво рассказать об этом”, — черт побери, вот доказательство, что и в неправильных обстоятельствах всегда остается возможность правильного пути.

НАШ ЛИЧНЫЙ УОЛДЕН

Когда кончается лето, в нашей полосе наступают вечные сумерки — до следующего мая. Кап-кап, — шепчет сад за низким кривым окошком. Тук-тук, — бьет в стекло соскучившаяся по теплу ветка. Никогда нас не окружало столько природы, и никогда мы не чувствовали такого единения с ней, как оказавшись в этом убогом маленьком поселке. На наших глазах листья пожелтели и пожухли, скукожилась трава, утоптанная земля превратилась в разъезжающуюся глину. Мы ходили гулять вдоль неубранных кукурузных полей, под ногами шуршал палый березовый лист. Лаяли далекие собаки. Людей не было. День ото дня разрастающиеся лужи, чередующиеся с лепешками коровьего навоза, все чаще покрывались хрупкой корочкой льда. Потом пошел снег...

Нам сдали кухню и комнату — часть огромной дачи, почти не приспособленной для зимовки: щели в полу позволяли свободно проскользнуть чайной ложке. Хотя здесь стояла огромная печь, топить ее нам категорически запретили — пожароопасно, дом обогревался АГВ, и если в комнате две хилые батарейки еще как-то поддерживали иллюзию тепла, то в кухне с наступлением холодов застыла тяжелая промозглость — уложив ребенка, мы торчали по полночи, забравшись с ногами на стулья, и безуспешно пытались поднять температуру вечным огнем на плите, куда для большего эффекта укладывали дополнительные кирпичи.

Еще до Томилина Пессимист пулей вылетел из колледжа — он сообщил заинтересованным лицам, что не намерен продолжать членство в рядах ВЛКСМ, а те, в свою очередь, что не намерены обременять славный коллектив советских архитекторов обществом столь гнилого, с нравственной точки зрения, субъекта. Теперь он через две ночи на третью ездил в Москву сторожить склад никому не нужного строительного барахла. Я тоже где-то с месяц еще почислилась в студентах, да и свернула на фиг с этой колеи: уж больно кричащее противоречие составлял опыт, получаемый в университетских аудиториях, с тем, что нас теперь окружало. В отличие от умозрительной академической трепотни, оно было осязаемым и настоящим.

Вы слышали, с каким отчаянием кричат в ноябре вороны? А звук, с которым струя из колонки бьет в дно ведра — когда вокруг стынут синеющие январские сумерки?.. Вы знаете сумрачную февральскую оттепель, когда кажется, что ничего хорошего уже никогда не случится, а ноги вязнут в желто-коричневой каше у магазина на станции?.. А слепящий блеск мартовского снега меж черных сосен — и россыпь незавершенных пацификов, оставленных птичьими лапами, подчеркнутую пунктиром беличьего следа?..

Томилино не было островом, совсем уж оторванным от материка — во-первых, там стоял великолепный в своем шизофреническом разрушении дом знаменитого Фули, Вандерфула — человека, который раз и навсегда решил быть сумасшедшим, и потому непрерывно бормотал что-то себе под нос, порой разнообразя монотонный монолог кокетливым мяуканьем, ходил летом и зимой во вьетнамках на босу ногу (как-то мы встретили его на станции, когда на дворе стояло минус 16°, а промозглый ветер добавлял ощущений на все двадцать пять, он тер руки, ежился и сетовал, что позабыл захватить перчатки, — а выступающие за пределы резиновых подошв заскорузлые пальцы в это время чиркали по снегу, и это ничуть его не беспокоило...).

У Фули всегда жил какой-нибудь пипл — то больше, то меньше. В Фулин дом вписывались легко — даже в отсутствие хозяина. Тусовка как бы сама решала, кто ей нужен, а кто нет. Фуля недолюбливал мелких детей, но порой поднимался даже до таких подвигов — чуть ли не в первый приезд в Томилино мы столкнулись на дороге с Карабасом, который спешил по своим делам, а у Фули, куда Карабас радушно нас пригласил, застали Нуки с детьми.

— Не хотел пускать, а вот уговорили, — невнятно пробубнил во время нашего визита хозяин.

Я обиженно встрепенулась — тема детей была для меня тогда крайне болезненной.

— А чем дети так уж неудобны?

— Да потому что начинается — шум, беготня, всюду это белье сохнет...

— Почему же обязательно всюду? Можно же... — я не успела договорить.

Фуля, как истинный философ, не счел нужным тратить слова — он просто обвел широким жестом веранду, где мы сидели — гирлянды детских колготок под потолком были красноречивее всяких аргументов...

Иногда мы заходили туда выпить пустого белесого чая с закаменевшими обломками сушек и потрендеть с насельниками, имевшимися в наличии на тот момент. Некоторые из них потом сами принимались захаживать к нам — как обаятельнейшая красавица и тележница Маша, впоследствии проявившая себя заядлой кидальщицей — но этим нас было, увы, не удивить.

Однажды мы застали огромную тусовку, группировавшуюся вокруг надменно и противно куражившегося Шамиля. Он сидел, лениво развалясь на стуле, кидал в неугодных пробками от вина и отвратительно хамил. Мы ушли — зачем смотреть на то, как люди, взявшие на себя бремя быть лучшими, вываливают на окружающих накопившееся внутри дерьмо? Мы готовы были ценить его за самые волосатые на русском языке стихи, но вовсе не за безобразные выходки, которые он — как харизматическая фигура — себе позволял. Вероятно, Шамиль видел себя в тот момент чем-то вроде дзенского патриарха, бьющего профанов палкой по головам. Но еще вероятнее, что он был просто очень пьян...

Во-вторых, в Томилино жил Солджер со своей рижской Мариной — и Марина, пополняя дефицит местного общения, заходила к нам почти каждый день. Однажды в мое отсутствие они с Пессимистом гоняли чаи на кухне. Вдруг на пороге нарисовался Кролик и с испуганным видом сообщил, что проглотил кнопку.

— Какую еще кнопку? Не выдумывай, — отмахнулся недоверчивый Пессимист.

По счастью, Марина оказалась разумнее. Она схватила мелкое существо, нагнула над ведром и сунула ему пальцы в гортань. Кролика прополоскало. Кнопка благополучно вышла на белый свет. Я выслушала эту телегу, вернувшись из Универа, куда ездила в последний раз. Ошалело трясла головой и кидала на Пессимиста полные упреков взгляды.

— Он же все время чего-нибудь гонит, — досадливо отнекивался тот. — Ну да, я ему не поверил. Подумал, ну где он мог взять кнопку?..

К тому времени наши отношения достигли серьезного напряга по этому пункту. Пессимист тяготился капризной, требующей внимания и немыслимого терпения мелочью, сердился на него даже за пустяки и никак не мог примириться с тем, что ребенок, хоть ты лоб себе разбей, отнимает значительную часть жизни у взрослых. Он хотел читать, размышлять и разговаривать — со мной и с друзьями. Кролик путался под ногами, затевал возню, шумно бесился, лез в разговоры, приставал, мешал сосредоточиться, все время чего-нибудь хотел или, наоборот, не хотел, капризничал за едой, на прогулках, по дороге в гости... Я сама постоянно срывалась на крик, а под горячую руку могла и врезать. Но когда на моих глазах это проделывал Пессимист, во мне вскипала ярость защищающей детеныша тигрицы.

— Но ты же сама делаешь то же самое! — огрызался он.

— Я его люблю, а ты — нет! Не можешь любить, не имеешь права и ненавидеть! — кричала я в приступах отчаяния, не веря в возможность разрешить ситуацию хоть сколько-нибудь разумными методами.

Между тем он заботился о Кролике так, как кроме меня, не заботился о нем никто в целом свете, читал ему, играл, катал на санках, безропотно оставался с ним, когда мне необходимо было куда-то свалить, варил ему кашу, покупал подарки... При этом был к нему как-то удивительно суров и жёсток — и у меня буквально разрывалось сердце.

Мы столько раз расставались из-за того, что не могли урегулировать неразрешимый конфликт, раз за разом срывая воспаленную болячку, столько потеряли важного и ценного из отношения друг к другу, что для меня это превратилось в пункт какого-то невротического кошмара. Первый же психоделический трип продемонстрировал мне возможность снятия противоречий и соединения несоединимого именно на этом материале — и не забыть мне ощущение того абсолютного счастья, когда с глаз моих упала пелена, и я вдруг поняла, что конфликта между ними быть просто не может — ибо они составляют одно нерасчленимое целое.

Не верь психоделии, — говорят мне. — Это наваждение и морок. Это только твои проекции на окружающую реальность. На самом деле все совершенно не так — и будет не так. Черта с два! Прошло время, много, очень много времени, и Пессимист сказал, сам сказал (попробовал бы его кто-нибудь заставить!), что чувствует себя виноватым, что был молод и глуп, и понимает, что должен был вести себя иначе — мягче и терпеливее... Теперь он — в этом отношении — почти ангел. И никто не держит ни на кого зла... А вы говорите: проекция...

ОТСТУПЛЕНИЕ О PLASTIC FANTASTIC

В нашей жизни психоделия началась благодаря Тере — неволосатому чуваку из близкого круга: он прикалывался к востоку, авангардной музыке и обладал самой феноменальной в Москве библиотекой, где можно было найти все — или почти все, включая и то, что никогда не издавалось — например, самопальные переводы. Он приторговывал ксерами самых редких и недоступных изданий, а друзьям щедро давал все это читать, и, едва попав в его дом, мы как полоумные принялись поглощать бесконечные серые стопки, стебаясь над штампами спецхрана, воспроизведенными добросовестной множительной техникой, вынужденной обслуживать интересы классового врага.

Это был странный человек — в нем как будто не было первичного личностного ядра, и потому он легко совмещал абсолютно несовместимые вещи, вроде жесткого православия, к которому все более и более экзальтированно скатывалась теперь наша некогда волосатая стая, и экспериментов с веществами, способствующими радикальному расширению сознания. В этом вопросе он был столь же щедр, как и с книгами — и однажды, когда Пессимист отбывал срок на своем складе (искусственных конечностей — назвала его когда-то Серая, и с ее легкой руки имя пошло гулять по рукам), а я забежала в гости, Теря спросил, не хочу ли я попробовать калипсол.

— Не беспокойся — двадцать минут, и ты снова здесь, — развеял он мои опасения насчет Кролика. — А его пока Машка займет. Знаешь, как это называется? Бизнес-трип. Чтобы человек мог успеть пропутешествовать за обеденный перерыв, — засмеялся он.

Определение резануло. Но я хотела пройти тест на звание отважного космонавта. Мы уже столько об этом прочли, были такими подкованными теоретиками и профессорами, что отсутствие практического опыта выглядело просто вопиющим.

— Тебе какую музыку поставить? — заботливо поинтересовался Теря, уложив меня на диван.

— Да какую хочешь, — сморозила я.

— Ну, нет, — возразил наставник. — Это очень важно. Нужно, чтобы она по крайней мере не мешала. Но лучше слушать именно то, что больше всего хочется. “Doors” сойдет?..

И, уже проверяя последнюю кнопку на моем скафандре, вдруг добавил:

— Учти, может тошнить. Бывает. Ничего страшного...

Пуск!

Моя ракета неслась в плотном потоке слепящего радужного света, набирая скорость с каждым виражом — и с каждым виражом с моего сознания опадали все новые слои гнилой заплесневелой шелухи. Музыка разложилась на атомы, и каждый был осязаем как шарик, они существовали сами по себе и одновременно сливались в неистовый многоголосый хор, который вибрировал внутри, и ты — одновременно — сам становился всеми этими звуками... Не тысячи, не миллиарды — бесконечность смыслов пульсировала в сознании, которое действительно расширилось до невероятных размеров — до самых пределов мира — и слилось с ним. “Так вот как оно есть на самом деле!” — в благодарном восторге прошептал мой внутренний космонавт, а лабиринт, наращивая скорость, закладывал для него все новые и новые петли. И когда стрелка спидометра дрожала уже за последней чертой на шкале, включался еще один двигатель, и ракета преодолевала еще один скоростной барьер. Forte. Fortissimo. Forte — как только возможно. А теперь — еще больше — FORTE!!!

Заключительный водопад сверкающего света и ощущение запредельной, все проясняющей радости — эту весть следовало немедленно донести до всего разумного человечества. Следующим с той же стартовой площадки в космос отправился Пессимист. В дальнейшем наш собственный диван стал полигоном для тренировок многих отважных путешественников. Узнал истину сам — твой прямой долг поделиться с ближними. Категорический императив волосатого прозелитизма...

Роман с Калипсо развивается всегда по одной схеме. С каждым новым свиданием ее объятия становится все менее крепкими, а чувство соприкосновения с истиной все менее захватывающим. А однажды злой стрелочник вдруг задает другое направление, ты соскакиваешь не на те рельсы — и уносишься в такой мрак и ужас, от которого полгода не можешь прийти в себя. Конечно, ты знаешь, что дело не в нимфе, а в тебе самом — ты же, черт побери, профессор, ты же помнишь азы Лилли и Грофа — психоделия заставляет человека переживать ту ситуацию, из которой он отправился в путь, и станет ли она (ситуация) другой на выходе, зависит от того, насколько хорошо космонавту удалось ее проработать...

...Очень вероятно, что мы были первыми, кто привез в совок настоящую кислоту. Конечно, здесь, в глухом подполье, не покладая рук, трудились безвестные энтузиасты, синтезируя универсальное средство для очищения мозга. И продукт их производства в просторечии именовался LSD. Но в какой степени родства он находился к исконному веществу — этого никто никогда уже не узнает.

Накануне отлета из Калифорнии мы встретились с чуваком, который, узнав, что мы ни разу не пробовали кислоты, подарил нам два полупрозрачных квадратика. Пошушукавшись, мы пришли к заключению, что количество френдов, с которыми мы обязаны разделить опыт, значительно превышает число 2. И передали чуваку некоторое количество зеленой дряни (поэтому, когда Пессимист с пеной у рта доказывает, что мы никогда не платили за наркотики, он выдает желаемое за действительное: разумеется, это должно быть free — как свет, воздух, вода или причастие. Но мир норовит осквернить все лучшее и превратить в объект торговли и извлечения прибыли. Таким потерявшим мистический смысл объектом стала теперь и психоделия — завсегдатаи клубов не путешествуют, в крайнем случае, оттягиваются. Но речь, конечно, не о них).

Перед самолетом Пессимист бестрепетной рукой вложил наши сокровища в Керуака, которого читал, и дерзко преодолел препоны и рогатки таможенно-пограничных служб нескольких стран. Мы собрали френдов и тронулись в путь...

...80-е годы заканчивались. Наступало время самых больших ошибок — и реализации самых дурацких надежд. Из той компании путешественников больше никто ни с кем никогда не встретится. Нас разнесло в разные концы вселенной, мы говорим теперь на разных языках и совсем не понимаем друг друга. Последним из могикан оставался Леня-Леня, но теперь он кантуется на зоне и мыслит мир в категориях блатной этики. В ответ на предложение попытаться сделать работу над ошибками он вернул Пессимисту его письма, присовокупив, что среди всех его иллюзий была та, что у него есть друг...

А от того нашего совместного трипа остался солидный материализовавшийся глюк. Мы встретили его во дворе студии “Диафильм”, где теперь лютеранская кирха. Из-под строительного хлама нам подмигнул усатый чувак в буденовке — бессменный боец перманентной революции. Кончик мраморного носа был сколот (вот пуля просвистела, и — ага)... Мы подошли. Он недвусмысленно дал понять, что долго ждал этой встречи. По его просьбе четыре мэна ценой невероятных усилий доперли его до нашей квартиры. С тех пор он живет у нас на даче. Классный чувак. Любит фотографироваться в темных очках. Это ему круто идет...

А что касается психоделического опыта вообще, что тут скажешь? По моему скромному мнению, некоторым людям пудинг из промокашки просто необходим. А некоторым — противопоказан. Смею напомнить, однако, что Белый Рыцарь честно предупреждает: из одной промокашки стоящего пудинга не получится. Нужно много-много всего добавить, чтобы получить значимый результат. К пудингу, как, впрочем, и ко всему остальному, нужно быть готовым. Дело, как известно, не в дорогах, которые мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет их выбирать.

Лао-цзы сформулировал бы это примерно так же...

НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ КРИВЫЕ

Мне все трудней и трудней рассказывать: Пессимист начал первым и уже давно все описал. Прошлое не поделишь, а повторяться как-то глупо... Что ж, придется обходиться, чем Бог послал — вот разрозненные осколки мозаики прошлого. Плевать, отражается ли в них время, главное, чтобы было не очень скучно...

...Кролику сделали Манту и установили инфецированность туберкулезом. Я беседую с участковым врачом.

— С одной стороны, волноваться пока рано, — говорит мне равнодушная тетка в белом халате. — С другой, — болезнь серьезная. Я вам выпишу направление в специализированный сад.

Сад? Кролика в сад? С меня хватило яслей.

— А без сада никак нельзя?

Она окидывает меня критическим взором. Ну да, конечно: джинсы, клеш, колокольчики внизу... По ее лицу я вижу, что она с удовольствием вообще отняла бы у меня ребенка — такие, как я, не могут принести ничего, кроме вреда.

— Нет, без сада нельзя. Дети должны получать специальные лекарства, годовой курс — и нельзя пропустить ни одного приема. Иначе надо начинать все с начала.

— Но мы и сами можем давать ему эти лекарства!

Она снова окидывает меня взглядом, словно проверяя, не исчезли ли со штанов вызывающие заплатки, не испарился ли обвисший свитер, не уложились ли патлы сами собой в сколько-нибудь приличную прическу...

— Нет. Я вам доверить ребенка не могу, — изрекает она окончательный приговор. — И лекарства вам выписывать не буду. — Она смотрит мне прямо в глаза и тоном гипнотизера добавляет:

— Поверьте, так будет лучше. И вам — и ему.

Черт! Они всегда знают, что кому будет лучше. Мы проходили около трех месяцев в этот гребаный сад, где детей ни за какие коврижки не отдавали родителям кроме двух раз в неделю — по средам и субботам, — где в первый же день нянька обозвала Кролика “лохматым песом” (как он нам передал) и где царил дух совковой мертвечины, которой нам так хотелось избежать. Потом мое терпение лопнуло, я забрала его из этого оливертвистовского приюта, и та же самая врачиха спокойно выписала мне рецепт. Старая хрычовка просто блефовала, а я купилась.

Фиг вам! Это вам я не могу доверить ребенка. Я бы не доверила вам даже мухи...

...Однажды, когда наши отношения зашли в полный тупик, мы с Пессимистом расстались. Не как обычно — дня на три, с последующим братанием на поле кровопролитной битвы, а по-настоящему. При этом продолжали перезваниваться и даже ходить друг к другу в гости, а когда я сломала ногу, то именно он возил меня в травмопункт и таскался со мной в поликлинику, показывая себя самым преданным другом.

Я работала ночной няней в детском саду, который на лето выезжал на дачу. Едва мне сняли гипс, как на хромой ноге я вынуждена была доскакать до этой клятой дачи и присоединиться к трудовому коллективу. Но летний распорядок оказался куда жестче — двое суток работаешь, сутки отдыхаешь. От такого режима у меня очень скоро полетела крыша — жить-то теперь приходилось среди детсадовской публики, только иногда вырываясь в Москву повидаться с друзьями, ряды которых по летнему времени ощутимо поредели.

В один прекрасный день я встретила Федора, который только что вернулся из Пицунды. Он взахлеб рассказывал, как клево жилось в Третьем ущелье, где, собственно, вся тусовка и осталась, только он один почему-то свалил. Я подробно выспросила путь к счастью и — как настоящий маньяк — отправилась вершить судьбу собственными руками.

Услышав о моем намерении сойти с корабля, заведующая обомлела и стала грозить увольнением по статье. Я заверила ее, что этот факт никак не может повлиять на мое решение. Она стала взывать к моей совести — но мало чего достигла. Моя совесть крепко спала, иногда спохватываясь и выкрикивая лозунги, типа: “Разве это мои бедные?” (Ральф Уолдо Эмерсон).

На следующий день я бросилась в авиакассу на Аэропорте (я же получила зарплату, увеличенную нечеловеческим графиком! — а времени было в обрез, тусовка могла сняться в любой момент), где скучающая толпа слушала бесконечные вариации одной темы: “билетов на рейсы южного направления НЕТ!!!”.

Но я-то знала — будь в вас веры хоть на горчичное зерно, и будете двигать горами. Я заняла очередь. Я достояла до окошка. Я сказала: “Один до Сочи”. Кассирша пробежалась пальцами по кнопкам и сказала что-то в переговорник кому-то невидимому.

— Один до Адлера, — изрекла она, протягивая билет. — Двадцать пять рублей...

Не на ту напала!

— Мне не нужно до Адлера, — твердо и строго возразила я. — Мне нужно в Сочи.

Кассирша оцепенела. Потом, собравшись, отчетливо и буквально по слогам, как говорят с больными и глухими, усталым голосом произнесла:

— Девушка, вы, когда соберетесь в следующий раз куда-нибудь лететь, посмотрите хотя бы карту. Адлер — это аэропорт города Сочи.

Мы с Кроликом забрались в самолет — и полетели.

На электричке мы добрались до Гагр. На автобусе — до Пицунды. Ребенок, которого укачивает в первые двадцать минут, ныл не переставая, но держался. Доконал его городской маршрут до “Рыбзавода”. Но и тут он чудом протерпел до самого конца: успел выскочить и тут же у ступенек сдал, что мог, — прямо под ноги торгующих фруктами бабок. Бабки пришли в ярость. Простить такой конфуз четырехлетнему ребенку они не смогли и долго орали проклятия нам вслед. И высшие инстанции приняли к сведению их гневные пени.

Нам предстояло пешком преодолеть расстояние до Третьего ущелья. Если бы я знала, что это такое, я бы, скорее всего, на эту авантюру не подписалась.

Вечерело. Стал накрапывать дождь. Я обрядила Кролика в непромокаемый плащ, подаренный ему одной мамашиной американкой, у меня была ветровка без капюшона. В сумке лежала смена нашего белья, футболки и шорты, по свитеру на брата, один плед на двоих и килограмм российского сыра. Мы тронулись в путь.

Асфальт сменился грунтовкой, перешедшей в малозаметную тропу. Дождь лил все сильнее. Ветер рвал с Кролика его плащик, море, грозно рокотавшее при первых шагах, теперь ревело и бросало на берег валы, способные накрыть с головой взрослого человека.

А путь наш становился все уже и уже. Нам то и дело приходилось преодолевать огромные, в несколько метров высотой, камни, преграждавшие дорогу — то лезть вверх, если была хоть малейшая возможность, то обходить их по морю, иногда забредая достаточно глубоко — я сажала Кролика на плечи и, цепляясь за скалу, огибала препятствие, — а волны накрывали нас с головой, и я молилась только о том, чтобы не упасть и не утопить ребенка.

Он уже перестал даже плакать. Он тоже понял, что живым нам отсюда не выбраться.

Стало совсем темно. Обратный путь я бы проделать уже не смогла. Сил не было вообще. Не было даже страшно. Я была в каком-то отупении — и в любой момент могла просто упасть и не встать, а ведь мне приходилось то и дело поднимать на руки Кролика.

И тут появился ангел. Чтобы не травмировать нашу и без того израненную психику, он принял облик туриста с рюкзаком. Он подошел сзади из темноты, ни слова ни говоря, подхватил Кролика и посадил себе на плечи, взял мою сумку и повесил на плечо.

— Сами-то сможете идти или вас тоже понести? — спросил он веселым голосом, у меня внутри что-то щелкнуло и я вознесла хвалу небесам.

Дождь немедленно стал утихать. Мы резво дошагали до скалы, далеко вдающейся в море. Обойти ее было невозможно — только обплыть, но не по такому шторму и не с ребенком. Отвесный склон перед скалой украшала сделанная из древесных стволов лестница, верх которой уходил в темноту.

— Придется лезть, — сказал ангел. — Другого пути нет.

Я подумала, что вряд ли решилась бы на это, окажись тут одна.

Лестница привела к входу в пещеру. Ангел засветил фонарь и велел двигаться строго за ним.

— Тут будет одно место, где надо осторожнее. Я предупрежу. Вы тогда просто остановитесь и ничего не делайте. Я сам вам помогу.

Пещера соединяла два ущелья — Второе и Третье. Это был проход, который прорубили местные жители, проводившие какие-то работы в горах. Рубили с двух концов — и промахнулись. Прямой ход от лестницы завершался тупиком, которому предшествовала огромная дыра в полу — а под ней метров пять высоты. Если идти в темноте, можно легко сломать шею. Нужный тоннель круто сворачивал вбок, там тоже был перепад высоты, но не такой — всего в человеческий рост.

Ангел вывел нас из пещеры, пожелал удачи и исчез. И больше я никогда его не видела. Если бы он был человеком, мы бы наверняка где-нибудь столкнулись: Третье ущелье не так велико.

Я стала раскидывать умом, где и как теперь ночевать. Сейчас, в темноте искать палатки френдов было бессмысленно и бесполезно. Мы спустились на берег. Дождь перестал. У кромки моря согбенная фигура полоскала котелок. Фигура подняла голову. Это был Теря...

А Пессимист в это время уезжал на Алтай. Потом мы оба вернулись и поняли, что изрядно соскучились друг без друга. И ничто не мешает нам попробовать еще раз. И еще раз. И еще много-много раз...

…Потом, точно эльфы Средиземья, пережив крушение Второй, мы видели явление Третьей Системы — и видели падение ее... Тогда на свет совершенно неизвестно откуда вдруг вынырнула целая куча молодых волосатых, неотесанных, зато стебовых. Они знали гораздо меньше нас. Они были менее щепетильны в быту — в том смысле, что легко садились на хвост и готовы были видеть в нас чуть не родителей, почти обязанных накормить и снабдить всем необходимым. Они были гораздо беспечнее нас — и проще. Это было и хорошо, и плохо. Беспечный и нещепетильный человек легко задевает другого — не замечая. А другой, не будучи в состоянии указать ему на его ошибку, начинает копить напряг, и отношения летят к черту.

А может случиться и хуже. Мы взрослели. Наши исконные френды один за другим сдавали вахту и переставали отвечать на позывные, мы потеряли пыл и страсть наших споров об истине и все чаще, встретившись, скатывались на выяснение абсолютной догмы православия. Один за другим они воцерковлялись, говорили теперь о святых и церковных праздниках, принялись венчаться, укорачивать хаера и удлинять юбки, бросили курить, предали анафеме траву и все больше и больше пили.

Молодая поросль, несмотря на кажущуюся отвязность, тоже тяготела к религии, и даже маленькая коммуна, самовольно зародившаяся на нашем флэту на Автозаводской, увешав стены иконами, считала возможным запрещать мне курить вблизи священных предметов и даже позволяла себе наезды на Кролика, когда он не в меру резвился в опасной близости от них.

Несмотря на замысловатые телеги, которые способны были гнать Шуруп и Бестолковский, несмотря на все веселье, которое порой могла организовать эта плохо скомпонованная масса, нам становилось все теснее и теснее в этом кругу. И накатывало ощущение, что все не так.

Нам стало казаться, что мы созрели для чего-то большего — и более важного. Нам хотелось наконец выплеснуть куда-то накопленное внутри — а никаких способов мы на тот момент не видели. Мы устали тележить и слушать телеги. Мы устали ждать, что мир вокруг нас переменится. Мы устали от своих внутренних дрязг...

Это чистая правда, что в истине нельзя находиться долго. Какое-то время ты еще живешь воспоминаниями об этом состоянии. Потом воспоминания слабеют, и наступает депресняк. О том, что может открыться второе дыхание, мы тогда еще ничего не знали.

Весной 86-го года, обнаружив себя на дне черной ямы, я нажралась колес в надежде, что яму сверху просто присыпят. Вместо этого я попала в дурдом, где полтора месяца меня долбали такими средствами, что на следующие полгода у меня почти полностью исчезла память. У этого заведения есть лишь одно положительное свойство — когда ты оттуда наконец выходишь, жизнь начинает казаться прекрасной. Ну, во всяком случае, приемлемой. Просто потому, что ты на свободе. Что тебя не держат, как зверя в клетке, и не долбают аминазином. Что ты можешь сходить в сортир — и за тобой никто не наблюдает. Что ты, наконец, можешь побыть один — если тебе этого хочется. Что ты просто можешь выйти на улицу — и пойти, куда заблагорассудится. Даже сесть в трамвай. И даже поехать стопом.

Тем летом был наш последний стоп — в то же Третье ущелье. Когда наш лагерь разгромили менты и потом мотали нас по всем кочкам. Впрочем, Пессимист все это уже описал.

Описал даже то, как бросил меня, ревущую в три ручья, — просто посадил с Кроликом на поезд, идущий в Москву, а сам поехал отвязываться дальше — чувствовал, что недотусовался... А ведь я была только что из дурки, и можно было, кажется, меня пожалеть...

А потом было много всего — в основном, изрядной дряни. Мы доказали себе, что можем разговаривать с этим миром на его языке, и он вынужден был признать, что мы делаем это не хуже других. А в некоторых случаях — даже лучше. Если захотим. Если...

Но счастливее от этого мы не стали. Нет. Все, что мы приобрели — это известный профессионализм.

Потеряли гораздо больше. Свежесть восприятия бытия — и чувство братства. Был момент, когда мы даже посягнули на свои хаера — обрезали до плеч. Ничем хорошим это не кончилось. Но это — уже совсем другая история.

Как говорили нестриженые хиппи: снявши волосы, по голове не плачут. Стриженные (в ментах) были мудрее: волосы не ноги — отрастут, — утверждали они.

Правы, вероятно, были и те, и другие.

...Когда Кролику было лет четырнадцать, он как-то пришел домой страшно обиженный.

— Представляешь, — сказал он, — Митя позвал меня на Арбат — знакомиться с хиппи...

— На кой хрен тебе Арбат? — изумилась я. — Уж этого-то добра ты, кажется, вдоволь навидался!

— Ну, позвал, и позвал. Ты можешь послушать?

— Могу.

— И вот мы их там нашли, Митю они приняли, а мне сказали: “Иди отсюда, у тебя куртка не хипповая”...

На миг я потеряла дар речи.

— Что?! — зашипела я, когда способность артикулировать звуки вернулась. — Ты совсем обалдел? Зачем ты поперся к этим пионерам? Куртка!.. Запомни, запомни раз и навсегда: по отношению к тебе они просто выскочки без роду и племени! А ты... Ты как... как... Как, не знаю, как урожденный князь! Да ты понимаешь, что когда эти щенки еще глотали сопли, ты был знаком с такими людьми, с которыми эти и мечтать-то рядом постоять не смеют! Да ты жил в коммунах и ездил стопом, когда эти еще и слов-то таких не слышали! Куртка, мать твою! Да ты как Гринев был от рождения приписан к полку и получал звания, еще лежа в колыбели! Это ты можешь им сказать: кто вы такие и валите отсюда! Свиньи! Были свиньи — и свиньи остались! Тебе нужны хиппи? Да вон они — вокруг тебя...

— Да? Где? — грустно сказал мой ребенок. — Может, оно и так. Но, во-первых, эти пионеры, как ты говоришь, ничего этого не знают. А во-вторых, разве вы теперь хиппи?..

И он был прав. О, Боже, как чудовищно он был прав.

EVERYTHING IS GONNA BE ALL RIGHT

...Позвонил Шуруп. Поболтали о том, о сем.

— Да вот, — обронил он между делом, — я тут на концерт Умки сходил. Здорово было, нет, серьезно. Ну что, звякнуть вам в следующий раз? Я пойду…

— Неужели еще кто-то ходит на такие мероприятия?

— Еще как. Зря вы вообще никуда не вылезаете.

— Да жизнь такая.

— Так звонить?

— Ну, позвони…

Спутник жизни открыл бутылку пива.

— Может, сходим как-нибудь? — неуверенно предложила я.

— Да ну, чего нам там делать? — скривил рожу мой оптимист.

...Пудель обмолвился, что встретил Мадонну.

— Где? — о Мадонне лет десять не было ни слуху, ни духу.

— Да вот, в Царицино.

— В храме?! — Пудель регулярно посещал тамошний приход.

— Зачем в храме? На Первом июня...

— Ты был на Первом июня?! И что, там кто-то собирается?

— Да, полно народу. Только не там, где раньше, а на поляне под деревом — ну, ближе к руинам. Видел Сашу Художника, Йоко, еще кой-кого. Дюймовочка уже бабушка. Мадонна, представляете, работает в школе. Передавала всем кучу приветов.

— О-фи-геть! Все, теперь точно пойдем. Пойдем? Нет, скажи, пойдем? Нет, ты точно скажи — пойдем?..

"Я с удовольствием узнал, — пишет мой любимый Торо, — что на каждые пять миль пути требуется целая бригада людей, чтобы присматривать за шпалами — ведь это значит, что они когда-нибудь могут подняться". В оригинале игра слов: sleeper — и "шпала" и "спящий". В бригаде, присматривавшей за нашим участком, видимо, случился недогляд. И мы, наконец, проснулись. И встали. На горизонте занималась заря. Мы омыли лица и отрясли прах с ног своих…

...И пошли. И на Умку. И на поляну, черт побери. И встретили там Бог знает кого — в том числе, и собственных взрослых детей. И все было (и есть) один сплошной ништяк. И ныне, и присно, и во веки веков.

А говорят, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Ну, войти, может, и нельзя, зато нырнуть можно. В смысле вспомнить, что ты уже там. Так вот Алиса ходила по зазеркальному садику: чтобы оказаться там, где хочешь, всего и делов — пойти в обратную сторону. Как написал когда-то Гуру: понять ничего нельзя, но можно врубиться. Как сформулировал Пессимист: в пространство Андеграунда нельзя попасть. В нем можно лишь уже находиться.

...Сейчас, когда плоть опадает с меня, как листья по осени (я придумала формулу — лишившись очередного органа, я говорю себе: ну вот, и это deleted), мне порой кажется, что я могу достаточно отчетливо увидеть, что нас всех ожидает там. Не вообще всех — на такие прогнозы я не отважусь, но тех, кто ехал в автобусе, кто едет в этом автобусе несмотря ни на что...

Там мы всегда будем вместе. Мы все. На огромной вечнозеленой поляне. Только представьте себе, какая там собралась компания — только подумайте, какая музыка играет! Вся Нация Вудстока, придурки всех времен и народов, все бродячие философы и сумасшедшие идеалисты, начиная от Антисфена и кончая Красноштаном...

Всех, кто стоит на поляне, я знаю в лицо...

Некоторые, правда, не хотят в это верить, утверждая, что там мы не вспомним друг друга, что мы все просто сольемся в одно — и будем от этого счастливы. Мой свежий калипсольный опыт (хотя теперь калипсол зовется отчего-то кетамином) вроде бы тоже это подтверждает: будто бы не будет ничего, кроме энергий и светящихся точек. Кроме атомов и пульсирующих лучей.

Но я думаю — что и это зависит от нас. Пусть даже нам предуготовлена жизнь в виде светящихся лучей. Пусть так. Если любовь существует — а она существует непременно! — ничто не мешает этим лучам — силой любви — преосуществиться в нас. Таких, какими мы были (или — какими мы хотели быть, но не смогли).

И тогда мы точняк встретимся на поляне. И узнаем друг друга. И будем ужасно, ужасно счастливы...