« Я то существо, каким бываешь и ты сам в свободном сне без

сновидений. Я – твой солнечный брат, с которым ты парил в

сверкающих долинах. Мне запрещено открыть твоему дневному,

земному существу, кем ты являешься в действительности; знай

только, что все мы странники, путешествующие через века и

пространства…»

Говард Ф. Лавкрафт «По ту сторону сна»

Решение пришло мгновенно – назвать альбом «По ту сторону сна» по произведению Говарда Ф. Лавкрафта. Хотя ни одна из песен не отражает мой замысел напрямую. Такой песни на альбоме просто нет. Все банально и обычно – вот она, повседневная жизнь, с войнами, войнушками, подсолнечным маслом, которое то и дело разливают на кухнях и трамвайных путях неприметные Аннушки, со страхом смерти, с отловом бездомных собак, с ролевыми играми и гениями рока, уставшими быть певцами-язычниками вольных пространств. Это – первая сторона. Состояние сна, когда ты проходишь следом за Ведьмаком по таинственному лесу, в котором прячутся чуткие дриады, летишь на коне за варваром, сжигаемым лишь одним желанием – дотронуться до стены Вечного города Рима и умереть молодым, или попадаешь в руки шайки молодых головорезов, прозревших в одночасье и понявших, что им уготован искусственно сдерживаемый процесс перемалывания юных тел и душ в серую муку… Это – вторая сторона альбома.

На мой взгляд, с лесом Брокилон произошла обидная накладка – выросший в фантазиях пана Анджея Сапковского психоделический зеленый остров, не нашел нужного воплощения в импровизациях Грановского и Геннадия Матвеева. Может быть потому, что они этой книги не читали и не прониклись идеями польского писателя. Мне же виделось использование в небольшом инструментальном фрагменте различных флейт, дудочек, австралийских и африканских инструментов, имитация рыка диких животных, пение загадочных птиц. Увы, победил коварный минимализм лени. В тот лес, который появился у нас на альбоме, Геральд вряд бы даже заглянул. Все остальное удалось более или менее, если учитывать, что «ПТСС» (как позже назовут это произведение слушатели) был первым опытом сочинения моими знакомыми музыкантами песен на предложенные им тексты.

Говард Ф. Лавкрафт, которого одни считают культовым готическим писателем, а другие – занудным психом-графоманом, над страницами произведений которого можно лишь зевать и отчаянно скучать, увлекательно рассказал об опыте одного молодом психиатра. Этот доктор (в отличие от современных коллег, скажем, в московских клиниках) хранил верность клятве Гиппократа и гуманно обращался со своими пациентами, хотя любой из них мог довести кого угодно до петли или укола морфия. Пересказывать содержание лавкрафтовского «ПТСС» нет смысла. Все – люди грамотные, кто не читал – сам прочитает, а кому вся эта фантастическая лапша ни к чему, пойдет сыграет в нарды, шашки или футбол.

Привлекла меня идея приемника и передатчика, которые разработал герой рассказа еще в колледже со своим другом студентом, и который он использовал, чтобы проникнуть в удивительный мир снов умирающего пациента Джо Слейтера. В последние часы жизни Джо передатчик был закреплен на его голове, а приемник - на голове доктора…

«Меня разбудила звуки странной музыки, - читала я у Лавкрафта, - аккорды, отзвуки, экстатические вихри мелодий неслись отовсюду, а перед моим восхищенным взором открылось захватывающее зрелище неизъяснимой красоты. Стены, колонны, архитравы, как бы наполненные огнем, ослепительно блистали со всех сторон…». Вот оно! Вот это состояние… Ты видишь именно те картинки, которые создает твое переменчивое воображение. Примерно то же испытываешь, когда, отгородившись от обыденного шума при помощи наушников, слушаешь принесенную тебе музыкантами песню и погружаешься в пучину сначала отрывочных, а потом все более упорядоченных образов.

Желание мое при создании нашего с МАСТЕРОМ «ПТСС» было более чем нескромным – чтобы люди так же ловили наши импульсы, идущие по невидимым проводам от нашего мозга к их мозгу, и попадали в своеобразное Зазеркалье.

Для полной картинки альбомного сна не хватало чего-нибудь печального, размеренного, идущего по эмоциям вверх. И вспомнилось мне о странной судьбе «Мраморного Ангела». Вроде взяли, вроде бросили, вроде чистой водой умыли, вроде нос молотком отбили. И в самый горестный момент раздумий будто кто-то в дверь не позвонил, а постучал. Очень деликатно – тук-тук… Лестничная клетка была пуста. Стою я, щурюсь в дверной глазок, пытаясь сфокусировать зрение – а в отверстии странным узлом переплетаются лестницы, видно, стеклышко вставлено кривое – и в моей взбудораженной памяти неожиданно всплывает образ бас-гитариста Скрипникова, по совместительству художника и часовых дел мастера. Единственного в моем окружении человека, который понял душу механизма трофейных напольных часов в нашей квартире…

FLASHBACK

-Толя! – имела обыкновение восклицать моя матушка, в очередной раз застав часы в полном отказе от своей прямой обязанности показывать время, - они опять встали! Ты их двигал? Ты до них дотрагивался?

Часы годами занимали тикательную оборону в строго определенном для них углу, и ничтожное перемещение здоровенного деревянного футляра неизбежно влекло за собой остановку часового сердца.

-Да нужны они мне! – с досадой и обреченностью в голосе отвечал отец, знавший все дороги, ведущие в московские часовые мастерские. Огромный медный диск с прикрепленной к нему часовой премудростью извлекался на белый свет, бережно заворачивался в белую ткань и относился в лапы ушлых часовщиков.

- Отличный механизм… Сейчас такие не делают, дорогой товарищ, - говорил очередной лечила капризных часов, - вам повезло. Иметь в доме такую редкость!

Лечила цокал языком, кряхтел, что-то отвинчивал, потом опять привинчивал, терял какую-нибудь штуковину, лез под стол, находил там что-то (но не показывал отцу, что же он именно нашел), выписывал катастрофически огромный счет за свои сомнительные услуги. Папа тащил трофейное богатство домой, недобрым словом поминая тот день, когда ему пришла в голову мысль привезти эту громадину из Германии.

Часы радовали нас своим бомканьем и тиканьем ровно полчаса, потом их ход становился все задумчивее и задумчивее… И, наконец, траурное молчание вновь воцарялось в уютной старой московской гостиной.

-Толя!...

Мама.

Папа.

Медный диск.

Мастерская.

Мастер.

Счет.

Полчаса радости, и …

-Толя!

Мама.

Папа.

Медный диск,

Мастерская.

Лечила.

Счет.

Бим-бом и Гитлер капут again.

В самый разгар очередной драмы с умирающими часами появился Серега, сверкая черными цыганскими очами, белыми зубами, слегка навеселе по причине получения небольшого, но приятного, гонорара. (Это происходило очень давно, когда все ныне лысые и отчаянно лысеющие джентльмены хвастались длиннющим, простите за сленг, хаером). И Скрипников тогда щеголял отменными кудрями.

Съев тарелочку вкуснейших щей, приготовленных мамой, пригорюнившейся по поводу обострения хронического заболевания трофейного чуда, Серега принялся расхаживать около часов, хищно поглядывая на равнодушный циферблат.

- Не ходят?

-Не ходят.

- А надо?

- Ой, надо!

- Тащи трехкопеечную монету.

- Может, там в меха…

- Еще одну трехкопеечную и две пятикопеечные, - произнесено это было таким тоном, словно бас-гитарист был именитым хирургом и командовал медсестре «Скальпель, зажим, скальпель!»

(А мой пес тем временем примерялся – за какую пятку куснуть этого джинсатого любителя щей).

Почему я так подробно описываю это сцену? Ах, мистер Блейк, воспоминания, что весенняя аллергия – и плачешь, и смеешься, и никакие капли не помогают. Какой Блейк? Почему Блейк? Его кто-нибудь в природе вообще видел? Уберу при следующей редакцииJ))

- Еще пятикопеечную! Зоя Петровна, туш!

Часы вздохнули и принялись за свою каторжную работу – считать секунды, минуты, года.

С легкой руки Скрипникова они ходили и бомкали лет 12, если не больше, пока отец нечаянно не задел их плечом.

- Толя!...

Мама.

Папа.

Но сил тащиться на Покровку в часовую мастерскую уже нет.

Скрипников исчез из моей жизни вместе с группой НОВОЙ ЗАВЕТ и на моем горизонте появлялся чрезвычайно редко и как-то невнятно.. Пятикопеечные монеты лежали аккуратным столбиком там, где он их оставил в тот славный день Поедания Тарелки Маминых Щей.

* * * * * * * *

Что только с ним не происходило за эти годыl ! Но оставим пока подробности приключений басиста со скрипичной фамилией за кадром моего документального любительского кинофильма.

Он писал инструментальную музыку, сделавшую бы честь своим звучанием любому спектаклю или блокбастеру, переложил на музыку практически все стихи из моей книги «Заживо погребенная в роке», записал несколько синглов, тринглов, развелся, женился, родил двоих ребятишек, пополнил своей экзотической персоной армию безработных, в каких-то темных переулках с переделками сломал себе нос, правую руку. Короче, успел пробежаться по некоторым участкам отведенного ему персонального ада.

Лучшего кандидата для написания музыки к «Ангелу» трудно было найти – «мастерам» не хватало времени озвучить это творение, или просто они устали от работы. Зима, когда писался «ПТСС», выдалась лютая…

- Серега, по старой дружбе не поможешь? Не напишешь ли музыку?

Волшебная просьба для человека, который по самую макушку пропитан музыкальными идеями.

«После первого прочтения «Мраморного ангела» вспомнился уровень из игры HEXEN, - в первый раз, уже после сведения материала «Династии», вспоминал Сергей, - я оказался один в готическом соборе, среди множества витражей и двух мраморных ангелов. Я подошел к одному из них и мне показалось, что он вот-вот заплачет… Я удалялся, потом приближался, смотрел на готические своды, и чем дальше я погружался в стихотворение, находясь в виртуальной реальности, тем громче и громче слышал мелодию, которая и стала основной темой песни».

Помню первое ощущение от услышанного – паника. Дикая паника. Убежать. Заткнуть уши. Забыть о том, что было написано. Никакой ограды, никакого бессмертника, и чтобы пепел не стремился к пеплу. А прозаически разлетался при первом же дуновении обычного ветра. Через минуту-другую – дрожь по всему телу, и слезы. Отзвуки вмешательства Смерти в мою жизнь – до сих пор разноцветные осколки той боли медленным дождем падают в лунную пропасть, в ладони Ее помощников.

Получилось. Эксперимент удался. Никаких сомнений в том, что эту песню должен спеть Михаил Серышев не было – ему должны были быть знакомы григорианские распевы.

Волны от нашего коллективного мозга до кого-то доходили, до кого-то нет . Одни встречали на астрале своего солнечного брата или сестру, другие обламывались от того, что МАСТЕР не играет старый добрый трэш.

Меня всегда удивляла отчаянная привязанность людей к одной и той же музыке. Так, наверное, старик Ромуальдыч был привязан к своей старой портянке, которую любил нюхать, выходя в чисто поле.

Вроде время идет, все меняется… Сам человек растет, седеет, мудреет, набирается жизненного опыта. Можно с ностальгией вспоминать музыку своего детства или юности, но требовать от сильно повзрослевших музыкантов исполнения одного и того же на протяжении всего их существования – это уже патология. Такая позиция поклонников ставит исполнителей в положение великанов, которых неумный режиссер вынуждает играть роли карликов. Волосатые ноги торчат из коротких штанишек, майки с треском рвутся на мускулистой груди, а подметки от башмаков крохотных размеров разлетаются в разные стороны.

Скрипниковский «Мраморной ангел» активного отторжения аудитории не вызвал. Народ проникался этой печалью, хотя и не ведать не ведал о всей предыстории создания песни. Срабатывала распевность «Ангела». Что приключилось с этим же текстом у замечательного наглухо запирсингованного гота, не знаю до сих пор.

Однако меня не покидало ощущение незавершенности… «И ты открыла глаза»… По щекам Ангела Альбиона по нашей со Скрипниковым воле скатились перламутровые слезы. Осталось совершить еще одно чудо – чтобы моя мама, погребенная по ее просьбе с лицом, закрытым голубым шелком, смогла Там увидеть небо.