ПРЕПАРИРОВАНИЕ МУЗЫКИ-РОК

Препарирование музыки-рок

сопровождаемое комментариями

непочтительными до неприличия

(понятие которого столь изменчиво

что только диву даешься)

комментариями ассистентов

профессора

привыкшего к голосу мэтра Синатры

или Киркорова

непотопляемым

как сотня эскадренных миноносцев

самой королевы Елизаветы

профессора

забывшего выключить

горелку газовую обычную

(хорошо что эта горелка

не значилась

в списках служб

тоскливо секретных

термоядерным суперреактором)

горелку

в той самой лаборатории

которая стала теперь

усыпальницей

для семи белых кроликов

лукавых во младенчестве

и не успевших дожить до старости

Препарирование музыки-рок

препарирование дали мажорно-минорной

с грохотом барабанов имени Джинджера Бейкера

и стайки железных бабочек

похожих на бомбовозы

без всякой мишуры вроде звезд и крестов

с диезобекарами на крыльях

непонятного жемчужного цвета

(рисуем или пытаемся рисовать

только помните

профессор мал ростом

и ноги у него кривоваты

до чувства субботнего умиления

он просто похож на таракана

уцелевшего после всеобщего тараканьего мора)

Препарирование музыки-рок

незавидное нудное дело

в пустом и тоскливом зале

предназначенном вроде для вскрытия

непонятного обществу всякого такого

всяких этаких

всяческих прочих и т.д.

в зале окрашенном охрой

(той самой с которой не знаю что делать

она диссонирует с сиреневыми кактусами

и бесстыдно розовыми улитками

которыми

если вы помните

я теперь измеряю расстояние

от дома до дома

я теперь измеряю расстояние от боли до смеха

от крика к молчанию

и это занятие обошлось мне уже

в два миллиона отборных улиток)

Препарирование музыки-рок

заканчивается мешаниной из

терминов

имен

цитат

двусмысленностей

НО

начинается со скорлупы

обнимающей звуки

скорлупы

расцветающей изнутри

словно игрушка елочная

довоенных времен

Джими Хендрикс красил скорлупу

в семь холодных фосфоресцирующих цветов

О Voodoo Child

на которые один белый

(осторожно - не человек

но цвет)

распадается от одиночества

(Человек в одиночестве

распадается на ожидание

звонка телефонного

и свое отражение в зеркале)

Джоплин скорлупу

бросает в ведро непомерно огромное

полное той оранжевости

которая болью пронзает

здоровый человеческий мозг

Me and Bobby McGee

Моррисон

великий пастух туманов

запихивает внутрь скорлупы

колокольчик

снятый со льва опозоренного

Tell all the People!

Тауншенд красит скорлупу

в полоску

то ли от лени

то ли из озорства

Smash The Mirror!

Джон рисует японку

старше его лет на десять

и скорлупа стареет

Watching The Wheels

Клэптон на каждый гвоздь

накручивает пружину

которая впивается

в ладонь

впивается любому

прикоснувшемуся к скорлупе

Strange Brew

Андерсон

просто всей пятерней

наносит разводы

на панцирь в котором тоскует цыпленок

Stand Op!

Любопытство просмотрело насквозь

нависший над музыкой-рок

окончательно верхний предел

за которым ни шага ни выдоха

Препарирование музыки-рок

даже не скальпелем

пальцами

ничего не даст кроме

скуки

недоумения

смеха

раздражения

и злости

для умников

которым все равно что делать

строить пирамиды ли

чистить карпов ли

копать могилы ли

и много еще разных "ли";

(я нанизываю их на тоненькую

ниточку своего отвращения)

пасти стрекоз ли

(я доверила бы это весьма деликатное дело

детям

понятия не имеющим о деликатности

На полях моей Улиткокрокуслэнд

так и будет - дети пасущие стрекоз

дети наполненные солнцем и чернилами

хрупкие колбочки)

Препарирование музыки-рок

Что может быть

ненужнее и лживее

Разве что плач роботов

по несуществующей

ни в прошлом

ни в настоящем

ни в будущем

механической маме

поющей колыбельную Моцарта

1982 г., апрель

КОНТУР

(по неопубликованным интервью

Армена Григоряна)

На заднем сидении порядком проржавевшего без поло¬женной профилактики "Пежо" валялась смятая "Санди МОРДИНГ Тайме". Там, в столбце с игривым названием "Умывание", отец Мен-ар (он же Джефф) отчеркнул красным карандашом язвительные строки комментатора Потустороннего В.

"В произведениях нескольких последних лет, - неторопли¬во излагал комментатор, - даже школьник с невысоким коэффици¬ентом умственного развития почувствует, что отец Мен-ар (он же Джефф, он же знаменитая Черная Шляпа) просто-напросто поме¬шан на сексе. Но к психоаналитикам, самым уважаемым людям на¬шего времени, он не ходок, И не ездок. Более того, умело маскируя свою страсть к половым извращениям употреблением малопонят¬ных для приличных людей жаргонных словечек, отец Мен-ар занял¬ся откровенным воспеванием проституции... Он смакует тему про¬дажных девии, называя их нежно "женщинами города Роз"... Но ро¬за категорически не может быть символом распутства... Как бело¬снежная лилия никогда не украсит голову осмелившейся войти в церковь блудницы. Даже под руку с добропорядочным господином. Даже если потупит взор. Даже если решит раз и навсегда покон¬чить с беспутным прошлым, настроившись на счастливую семей¬ную жизнь вдали от привычного греха…"

(Разъяренная тетка швырнула гнусную газету в лицо отцу Мен-ару в тот самый момент, когда он подносил ко рту ложку с овсяной кашей... Каша некрасиво размазалась по небритому подбородку.)

Дорога резко ушла влево. Отец Мен-ар чуть было не про¬скочил нужный ему поворот, но вовремя спохватился.

- Сука ты серая, - громко сказал он, словно именно асфальт был виноват во всех его бедах, - ненавижу!

Отец Мен-ар не грешил давно. Года полтора. С одержимо¬стью правильной пчелы он таскал в дом пакеты и свертки со съест¬ным, выклянчивая у, казалось бы, неприступной бабищи в рыбном отделе одну коробочку ароматизированной чешуи сверх положенной для зарегистрированного ребенка нормы. А Спиногрыз рос не по дням, а по часам, и поглощал все, что худо-бедно мог переварить его маленький желудок. По ночам чадо орало жутковатым отнюдь не младенческим басом, то и дело меняя тональность. Отцу Мен-ару чудилось в вопле нечто скрытое, издевательское. Даже дьяволь¬ское: словно младенец выводил не бесконечное "а-а-а!", а выдавал нараспев обычные человеческие слова. Нараспев, но - задом напе¬ред. Как и следовало делать слуге Черной Силы.

Черный цвет преследовал отца Мен-ара всю жизнь: черной была коляска, в которую его положила на третий день жизни мать. Дед сам сделал неуклюжий возок на четырех ржавых колесах, об¬тянув его резко пахнущим траурным дерматином. Другого материа¬ла под рукой не оказалось. Черные пеленки - из сутаны прадеда, черные штаны - из плаща отца. Наконец, Черная шляпа - знамени¬тая на весь город шляпа, доставшаяся по пьянке от странствующе¬го экстрасенса. Иногда черный цвет головного убора отца Мен-ара уступал место синему, иногда - темно-зеленому, болотному, и его владельцу становилось страшно от игры цветов, затеянной тем, чья тень неотступно идет за каждым... Diablo, Diablo... Quien es El Diablo en este mundo maldito e incurable? Vete de aqui, de mi alma, sombra negra, insolita!***

Он мечтал переспать с негритянкой. Еще в школе, когда дрянные мальчишки из 10 класса передавали друг другу, как упав¬шие линялые флажки, дрянных девчонок из 9-го... Еще в колледже, когда самонадеянных всезнаек щелкали по носу взрослые тетки с тоскующими глазами...

- Старшие сестры, - прошептал отец Мен-ар, нажав на газ (дорога резко пошла в гору), - старшие сестры, горячие руки, Роллинги да розовые слоны на облупленных стенах...

Дразнящая негритянка постоянно появлялась рядом: то пройдет задумчиво, бесшумно в глубине старого, покрытого ржа¬выми пятнами зеркала у кровати сестры Тани, то прислонится влажным лбом к двери вагона метро... Только с той, внешней, стороны, удивительно повиснув в воздухе, поигрывая в свистящем потоке от¬летающего назад ветра черным русалочьим хвостом...

Она приходила во сне, отстраняя ветви полных гноя дере¬вьев, проходя вдоль проволоки, окружающей резервацию, целова¬ла прокаженных и с хитрым видом кивала отцу Мен-ару.

"Soy tan bonita, padre, que las flores lloran, que tus muertos encuentran tus sonrisas vivas... Soy tan bonita, Menar, take me, kiss me, in the Pat cementary!"***

Железные ворота напоминали драконовские зубы, бро¬шенные посреди дороги. Отец Мен-ар добрался туда, куда он так стремился попасть последнее время. Тень невостребованной в юности чернокожей красотки печально звякнула браслетом, отда¬ляясь в Никуда от плохо закрытого багажника машины...

- ... Видите ли, отец Мен-ар, - главврач неодобрительно по¬смотрел на черную шляпу, которую Джеф забыл снять, - в головном уборе даже сторож... Даже учитывая Вашу известность... м-м-м... в определенных кругах...

Они шли по длинному коридору. Конечно же, с мутноваты¬ми лампочками под потолком, конечно же, навстречу им попались два дюжих санитара, катившие белую тележку с укрытым белой простыней покойником.

- Хороший знак, отеи Мен-ар. Долго у нас проработаете!

- А если мы встретим еще одного?

Главврач почему-то посмотрел на часы.

- Если повезут с другой стороны, то они нейтрализуют друг друга, и мы не сработаемся...

- А если опять навстречу? - отец Мен-ар решил, что рабо¬тодатель попросту издевается над ним...

- Вы проработаете с нами в два раза дольше, чем я предпо¬лагал. - главврач повернул к Черной шляпе желтоватое от света ко¬ридорных ламп лицо и рассмеялся. • Вам должна быть по вкусу та¬кая чертовня. Дым, труба, крематорий, смех Сатаны.

Санитарка несла навстречу завернутую в целлофан чью-то ампутированную кисть руки.

- No comments, - отрубил главврач и. поймав вопроситель¬ный взгляд отца Мен-ара, ускорил шаг.

"Начинающему Бетховену мясники-кредиторы оттяпа¬ли правую кисть... И он стал сочинять одни басовые партии..."

***

Отец Мен-ар никак не мог почувствовать себя стопроцент¬ным сторожем. Не хватало ружья. Не хватало терпения ходить по длинным, путаным коридорам. Наконец, не получалось вопрошать непререкаемым командирским тоном: "Эй! Кто здесь?".

Обычно в часы его дежурства в больничном подвале никого не ос¬тавалось. Верхние этажи исходили храпом, стонами, сонным бор¬мотанием, шепотом медсестер, считающих количество прописан¬ных клизм. Чьим-то предсмертным хрипом.

Друзья и мысли допустить не могли, что отец Мен-ар от¬правится в такое пропащее место, каким считалась эта больница за могучим драконовым забором. Зубы чудовища уходили в небо - и царствовали там до закатной крови.

Телефон в дежурке молчал. Молчал ровно три недели с то¬го момента, как главврач хлопнул нового сторожа по плечу...

- Ну вот, отец Мен-ар, Ваш участок. Так сказать, участок работы. Su zona de trabajo. Кажется, так говорят у латиносов? Да не озирайтесь, словно зверь затравленный, - усмехнулся главврач, и в его глазах новоявленный сторож больничного подземелья увидел игривую зеленую искорку, - никто Вас здесь не узнает. Ни-кто! Это именно та порода лягушек, которая не видит ничего дальше собст¬венного болота, Да и у таких, как Вы, есть собственная лужа. Тако¬ва действительность, отец Мен-ар. Realidad... Меня иногда просве¬щает сын, и поэтому мне знаком ваш черный символ, - он кивнул на шляпу Мен-ара. - Кстати... - наступила непонятная пауза, в кото¬рую врач попытался вкачать всю мыслимую и немыслимую значи¬мость. - Почему Вы вдруг решили пойти к нам сторожем? - идеаль¬но накрахмаленный халат хрустнул, и командир больницы накло¬нился к уху отца Мен-ара: - Кажется, в прошлом году здесь... здесь скончалась Ваша матушка?

Запах нашатыря. Эта тварь успела пропахнуть нашатырем в будущем, в прошлом и в настоящем. Почему не травкой? Не порт¬вейном? Тогда с ним было бы легче говорить на равных. Запах ко¬нюшни плохо сочетается с ароматом земляники, бэби!

- Я все-таки романтик, док, паршивый, но уверенный. Вот и решил сторожить память о ней. Я знаю ваши правила и ваш поря¬док, док... Кладбище, крематорий, колумбарии, крокусы. Все при вас, грубо говоря не отходя от кассы... У меня не было возможнос¬ти похоронить ее... как бы это поточнее выразиться...

- По-человечески? Вы это хотите сказать? Но у нас все происходит очень даже по-человечески. Такое обслуживание... Минус транспортные расходы для родственников!

- Ну да, док. Вся линия жизни проходит вокруг одной точ¬ки. Проходит и замыкается. У вас и родблок, и госпиталь, и кладби¬ще. Не выходя за пределы одной территории, человеческое сущест¬во может быстренько пройти весь путь. Дешево для себя и для род¬ственников.

- Пфе, Мен-ар! - главврач смешно вытянул губы и с присви¬стом выдохнул воздух. - Мен-ар, Мен-ар.., Кстати, просто Мен-эр или все-таки Мен-арм?

- Кому как нравится, демократия торжествует.

- A Homo Sapiens демократ Мен-ар-арм не балуется ли наркотиками? В вашем кругу это принято... - и в глазах дока вновь блеснула искорка. На этот раз хищная. Бойся быка, отец! Твоя шля¬па приобретает красный цвет!

Вена упорно уходила от иглы. Как живая. Кожа отча¬янно не хотела боли. Через которую хозяин должен пройти, чтобы погрузиться в облако наслаждения... Но вена не могла убежать за пределы положенной телу оболочки, не могла вы¬прыгнуть из этого кожаного мешка с гордым названием "Че-ло-век". вытянув за собой все хитросплетения артерий, сосудов и сосудиков. Машинка, начиненная всякой всячиной, гнилой тре¬бухой. Гибкая конструкция, развивающаяся из лягушачьего эм¬бриона и возвращающаяся к червям. Una construction flexible. ***

Но игла сделала свое дело - нашла сиреневую жилку. На¬пряжение исчезло, и на Джеффа стала спускаться волна. Мощ¬ная, умеющая повелевать, состоящая из тысяч микроволн. Он непроизвольно поднял руки к потолку и вдруг упал как подко¬шенный на диван. Где-то, далеко-далеко-далеко, звонил теле¬фон, кто-то смеялся, кто-то нудно матерился. За 2 тысячи световых лет от местонахождения владельца Черной шляпы... Ив нескольких миллиметрах от негоже...

- А потом я встал, - сказал нью-сторож своему вниматель¬ному отражению в квадратном казенном зеркале.

Да, потом он действительно встал и совершил недопу¬стимое, с точки зрения исследователей поведения наркоманов, - направился к окну. Но Джефф не чувствовал себя птицей, как случалось с другими, и не шагнул за подоконник. Он просто по¬смотрел вниз и на первом этаже дома увидел... ноги. Свои. Род¬ные. Стоишь себе спокойненько где-нибудь на тринадцатом, а внизу, у подъезда, вылезают твои шузы, прямо на улицу... (Вот он. секрет Алисы, попавшей в страну чудес и съевшей коварный пирожок!) Топать не перетопать, топтать железяки - не перетоптать... А за спиной великана Джеффа (шляпа - к звез¬дам, шуз - в асфальт) работал телевизор. И, оторвавшись от созерцания собственных (уже божественных) ног, сочинитель увидел, как из орущего ящика вылетают электрончики. Выле¬тают и разбиваются о его тело. Чпок-чпок-чпок.

"У тебя хорошая упругая кожа, Мен-ар. Ар-мен. Джефф… Мы отскакиваем прочь, номы и заряжаем тебя - чпок-чпок-чпок. И ты уже чувствуешь себя как Нечто Большее, чем просто мешок с костями и дрянными, мыслями. Как: Нечто со множеством рук, со множеством ног и множеством голое. И радужная пленка становится следом каждого твоего движе¬ния... Чпок-чпок-чпок!"

Тогда он испугался. Старый забияка и любитель окраши¬вать снег малой толикой неприятельской крови струсил. Джефф вспомнил пытающуюся уйти от иглы вену и ...

"Бог создал мою ткань, зачем же ранить ее?!"

Браво, сочинитель, браво ...

***

Главврач закрыл дверь кабинета на ключ. Подошел к сей¬фу, достал бутылку прозаического портвейна. " Я тот Зомби, кото¬рый играет на трубе..." Он до краев наполнил пивную кружку, бро¬сил в нее несколько таблеток циклодола. "А ты, Мен-ар, пока танцу¬ешь свои танцы, но потом будешь видеть мои сны..."

- Сторож фигов! - человек в белом халате с вышитой моно¬граммой на кармане сидел на краешке кресла и раскачивался из стороны в сторону, словно сумасшедший медведь-буддист в город¬ском зоопарке перед Нашествием. - Сторож с динамитом в глазах. Тварь богохульная. Они сожрут и тебя, сожрут и не поперхнутся. Мен-ар... Чпок-чпок-чпок, как поют твои электрончики, чмок!".

- К концу недели мы обычно стараемся выписать больше больных и успокоить тех, кто не подлежит выписке, - косолапая медсестра с отвислым задом многозначительно посмотрела на сто¬рожа. - Вам не мешало бы почаще бриться. Доктор не любит неря¬шливых сотрудников. Вы, конечно, обходите подвал три раза - ут¬ром, днем и вечером. В случае необходимости Вы, конечно, помо¬гаете младшему медперсоналу выполнять неквалифицированную работу ...

- Мыть полы?

- О нет, девочки прекрасно справляются с этим. Отвезти одну-две каталки с успокоенными в южную пристройку. А в поне¬дельник Вы, конечно, отдыхаете...

Со стороны шоссе слышался мерный грохот колес - колес¬ницы опять уходили из города. Отец Мен-ар ничего не знал о том, живы ли его Подруга и маленький Спиногрыз. К телефону там, на крайней точке разлагающейся туши городского чудовища, никто не подходил вот уже три дня, радио передавало Вагнера, а врачи в кли¬нике хранили молчание.

- На всякий случай, - словно невзначай обронила вислоза¬дая сестра, - у нас приказано зарезервировать пятьдесят коек...

Уйти отсюда Мен-ар пока не мог, хотя мертвый блеск кафе¬ля уже вызывал у него дрожь и первобытное желание бить по сте¬рильно чистым плиткам самым тяжелым молотком. То Дело, ради которого Черная шляпа бросил все и всех в превращающемся в по¬добие лепрозория городе, сделано им еще не было.

Войска проходили город насквозь - как игла через ткань, шило сквозь кожу, ракета через озоновый слой. Муску¬листые легионеры, лица которых отливали давно не виданной здесь бронзой, отлавливали на улицах писающих от страха панков и отвинчивали им головы. Особенно безжалостно расправлялись с теми гребешками, у которых были гнилые зубы и которые даже под страхом смерти не могли связать пару нор¬мальных слое, изрыгая привычные для своего слуха и языка не¬пристойности. Последних из хиппаков, не успевших уйти на Восток, светлоглазые солдаты закапывали живьем в горы ге¬роина, конфискованного у сдавшейся без единого выстрела нар¬комафии.

Неизвестно откуда появившаяся сырокопченая колбаса забивалась в глотки старух-мешочниц. Трупы с торчащими из обезображенных ртов бечевками издалека напоминали груды ситцевого тряпья. Рыбью чешую, щедро высыпанную непьющи¬ми легионерами из тусклых упаковок на улицы города, смывали 0 канализационные люки торопливыми потоками водки. Водка на своем последнем пути смешивалась со свободно текущим по канавкам шампанским, настойкой загадочного зеленого тарху¬на, с марочными грузинскими напитками. У долгожданных алко¬гольных рек и ручейков корчились в страшных муках исстрадав¬шиеся от вынужденного сухого закона мужики.

Легионеры под болотно-желто-черными знаменами гордо шли по поверженным телам, и головы несчастных тре¬щали, как яичная скорлупа. Колесницы вминали тела в город¬скую грязь. Так складывался непонятный с высоты птичьего полета, но красивый рисунок странного ковра, закрывающего мостовые, тротуары, площади...

Войска проходили город насквозь. Нанизывая плотный от дыхания горячих камней воздух на острие серебряных пик...

***

Узкой тропинкой, ведущей от главного корпуса к моргу, в окружении мохнатых голубых елей, поле делилось на две части. Справа за лягушками охотились две больничные собаки. Одна - яв¬ная вырожденка, игольчатая и потому похожая на черта-пещерника, вставшего на четвереньки. Вторая - редкостный гибрид кого-то с кем-то, с удивительно большими ушами: чтобы лучше ловился ве¬тер. Слева укорачивали жизни все тех же лягушек две больничные кошки...

Иногда животные, по негласному соглашению, менялись участками охоты. Отец Мен-ар с удивлением отметил про себя, что пациенты не кормили собак и кошек остатками обеда или принесен¬ными родственниками редкими лакомствами. Обитатели этой боль¬ницы требовали от главврача немедленного приезда живодеров, не понимая одного - за ловцами собак непременно прибудут бронзово-лицые легионеры, не обращавшие пока внимания на скрытую лесом обитель скорбных духом и телом номенклатурщиков.

Над седыми и не очень седыми головами узников единст¬венного корпуса оголтело носилась жажда греховной любви. У от¬ца Мен-ара сложилось впечатление, что даже умирающие, отгоро¬женные от еще живого мира плотными белыми ширмами, отходили в мир иной с явным сожалением о том, что не успели перещупать всех медсестер или обслюнявить всех медбратьев.

Пожилые дамы, с трудом перетаскивая 102, а то и все 110 кг собственного мяса, намекали на вероятность больничных рома¬нов со склеротичными ветеранами Великих Государственных Ин¬триг... Ветераны, в свою очередь, ловили нестойкие женские души рассказами о роскошных палатах-одиночках, о паре-другой мензу¬рок спирта, своих былых постельных подвигах в закрытых для плебеев-колбасолюбов санаториях.

Вислозадая старшая сестра ловко расставляла сети само¬му отцу Мен-ару, то и дело жалуясь на одиночество.

- Ах, отец Мен-ар, - говорила она, ласково касаясь руки со¬чинителя и быстро-быстро перебирая по коже пальцами, - не суди¬те этих людей слишком строго... Кто знает, сколько нам отпущено Господом? Да и радости так мало в этой жизни. У кого жена тяжело больна, у кого муж, а кто и вовсе не устроил свою жизнь...

"Мен-ар, - голос Подруги, прорвавшийся вчера словно из небытия, был тусклым, скорее неживым. Мен-ару показалось, что с ним разговаривала какая-то адская машинка, подключенная к изоб¬ретенному легионерами Утешителю, - Спиногрыз не хочет той че¬шуи, которую приношу я, У нас появились мыши, а колесницы не уходят из нашего двора. Легионеры держат в страхе жителей на¬ших домов и затаскивают к себе девчонок. Твою маму не вернешь, а нам хотелось бы все-таки пожить еще..."

- Вы совсем не слушаете меня, - медсестра капризно (как ей показалось) надула губы, и сразу стала похожа на кусок плохо пропеченного теста, - а ведь я чувствую Вас... Я чувствую, что Вы - не просто сторож...

- Да, я еще - Черная шляпа! И я - не джентльмен, а Вы - не леди... Стало быть, нам незачем надувать друг друга!

- Не понял, - напряглась и отчаянно забасила вислозадая, заговорив о себе почему-то в мужском роде, - не понял...

- Один - как буйвол, другой - как жираф, бери любого, и те¬бе будет в кайф... - "в кайф" у Мен-ара получилось шепотом.

Медсестра налилась чем-то преступно багровым, и стала медленно надуваться, на глазах превращаясь в гигантский шар. Еще секунда, и ... (Мен-ар даже зажмурился, четко представив себе этот сюр) она поднялась бы под потолок, не будучи йогом. Или лопнула бы, размазав внутренности по отчаянно белым стенам.

- Вы - псих, Мен-ар, Ваши справки о состоянии здоровья -липовые. Я буду вынуждена доложить доктору... - басило готовое лопнуть пунцовое существо.

-О'кей, систер, доложите, но - в понедельник! Если у Вас получится... - он плюхнулся в инвалидную коляску с надписью "Урология" на спинке и не спеша поехал к выходу, ловко объезжая углы и банкетки.

В 425-й комнате он попал в облако запахов: аромат увядающих роз смешивался с резкостью камфоры, дурманом валерьяны и чем-то еще, сладковатым и тошнотворным. Но комната была пус¬та. Ни ваз. ни капельницы, ни пузырьков. Все тот же холодный ка¬фель, белоснежная кровать, привыкшая катапультировать остыв¬шие тела на металлические каталки.

- Ма? - осторожно спросил пустоту Мен-ар. дотронувшись до серебристой цепочки у кнопки с надписью "кислород", - ма?

(- Никогда не тревожь тех, кто умер, Мен. - Наставник отпил настой зверобоя из большой глиняной кружки с ярма¬рочной надписью "Хай живе радяньска Аргентина!" -Comprendes, chiquito? Ни голосом, ни жестом/ Не нарушай их по¬кой, не заглядывай за занавес жизни в надежде безнаказанно вернуться в зал и думать, что ты устроил безобидный пикник в загробном мире. Мертвые начнут приходить и мучить тебя, постоянно напоминая о своем присутствии вздохами и свече¬нием контура...

- Чтобы говорить, - начал было Мен-ар, рассерженный внеплановой лекцией Наставника, от которого в этот час он ждал веселенького рассказа о роли некогда существовавшей коммунистической партии в деле развития рок-н-ролла...

- Да, ты прав, для того чтобы говорить так, надо са¬мому испытать на своей шкуре прелесть общения с усопшими, - Наставник небрежно перекрестился, сделал еще один внуши¬тельный глоток и блаженно улыбнулся. - Не портвейн, конеч¬но, но лечит здорово! Так вот, chiquito, я знаю точно - ОНИ мо¬гут превращаться в светящийся контур...)

- Мама? - отцу Мен-ару показалось, что у окна кто-то есть. Или что-то.

Легкое потрескивание... Быстрые щелчки. Искра, повис¬шая в воздухе. И - словно наэлектризованная проволока согнута не¬видимым монтером, строго следуя очертаниям человеческого тела.

Перед Мен-аром сфокусировался светящийся контур си¬дящей в углу женщины.

Мен-ар почувствовал, как холодеют руки и под шляпой ше¬велятся волосы. За спиной бесшумно отворилась дверь, и мимо ис¬пуганного сочинителя проплыл, не касаясь покрытого линолеумом пола, еще один контур. Высокого худого мужчины.

- Святой Варфоломей, - вырвалось у отца Мен-ара, - свя...

- Не трогай его, Джи, - ему показалось, что голос исходит со стороны контура женщины. - Если с ним что-нибудь случится, мой источник иссякнет...

- Нечего шляться, - вроде бы отозвался мужчина, вальси¬руя вокруг женщины. Синеватые искры очерчивали его грациозные па, - зачем ему понадобилось шляться здесь накануне...

- Тс-с-с, - искрящийся палец застыл у едва обозначенных губ, - она за дверью...

- Ма?! - запах камфоры ударил в нос... Розами в комнате больше не пахло.

Вислозадая медсестра с красными пятнами на скулах по-гадючьи уставилась на Мен-ара.

- Сторожам как низшей категории сотрудников запрещено входить в номера, - зашипела она, оттесняя предполагаемого про¬тивника к стене мощной грудью.- Сторожа обязаны возить бывших живых на служебных тележках, проверять печати на урнах убе¬жищ для бывших живых, вызывать Службу собачьей зачистки и сто-ро-жить, сто-ро-жить...

Ярко-красные слюнявые губы почти касались его лица. "Она выпьет меня, - мелькнуло в голове у Мен-ара, - высосет меня как миленького... Надо спасаться... Надо двинуть ей хорошенько..."

Он глубоко вздохнул и что есть силы ударил вислозадую в левый висок кулаком.

- Родственников у нее нет, - появившийся в сумеречной комнате контур-мужчина склонился над лежащим некрасивой ку¬чей у ног отца Мен-ара неподвижным телом в белом халате, - значит никакой энергетической подпитки... Значит, парень, никакого по¬следующего присутствия. Мы сделаем ее пеплом, а завтра утром се¬стра-хозяйка пропылесосит эту палату, - контур издал противный звук, напоминающий рев проснувшегося пылесоса, - и втянет эту стерву в свою машину.

Отец Мен-ар, мастер центральной и областной чернухи, понял: еще мгновение - и он свихнется.

В пахнущем хлоркой служебном туалете его рвало минут пятнадцать. До желчи.

В 23.05. отец Мен-ар спустился в консультационное отде¬ление, звеня связкой ключей. В его обязанности входила не только доставка "успокоенных" в ритуальный зал, но и проверка кабине¬тов - хорошо ли заперты двери, нет ли там посторонних, не находят¬ся ли там сотрудники в нарушение установленного порядка.

Чем дальше он шел по освещенному белыми лампами про¬ходу, тем сильнее ощущалось присутствие странного сильного энергетического поля. Неожиданно из 13-го кабинета вылетел с вы¬пученными от ужаса водянистыми глазами дежурный терапевт. От него исходил синеватый дымок.

- Помогите! - орал он, пытаясь стряхнуть с себя то и дело вспыхивающие искрами руки двух контуров.

Его отчаянный вопль послужил своеобразным сигналом: распахнулись двери многих кабинетов, и из них стали выскакивать сотрудники клиники, оставленные на ночь распоряжением главвра¬ча. Вернее, их выталкивали из кабинетов. Десятки разнокалибер¬ных контуров волокли сопротивляющихся людей к запасной лест¬нице, уходящей под землю. В тот самый тоннель... Лифты носились по этажам с такой скоростью, что, казалось, еще секунда - и они пробками повыскакивают через крышу в небо. Красные, зеленые, синие кнопки сами вжимались в панель, сами отжимались... Но лифтовые кабинки всегда заканчивали путь в том же подвале - там из едва успевающих открываться дверей обезумевших медиков вы¬хватывали все те же контуры и, улюлюкая, тащили по коридору.

- Шел бы ты, Мен-ар, отсюда, - просвистал огромный кон¬тур, в котором сочинитель признал типа, вальсировавшего утром рядом с контуром матери, - все это тебя не касается, - и он ненадол¬го эакоротился на рукав отца Мен-ара. Того слегка тряхнуло.

- Оставь его в покое, убийца! - заволновался возникший из стены женский контур, - он тоже пришел отомстить за меня, за мое истерзанное тело...

- Пфе. Эстер, если бы этот чернушник-самоучка не подпи¬тывал тебя, я бы с удовольствием свинтил его в трубочку, - контур явно пижонил: он вытянулся до потолка и прошелся по нему огнен¬ным змеем.

- Не волнуйся, Мен-ар, - Эстер обвилась вокруг сына по¬трескивающим электрическими разрядами широким поясом, созда¬вая защитную зону, - я выведу тебя отсюда.

- Господи, ма, что делают твои ...твои коллеги? - лучше это¬го дурацкого слова воспаленный мозг Мен-ара ничего не мог подо¬брать.

- Коллеги? - послышался тихий смех, и защитный пояс за¬ходил волнами, - сегодня ночь нашего суда, милый. Все эти врачи грешили неточностью диагнозов и отправили нас, как они считают, в лучший мир. Обеспечили за счет наших тел работу своим печам, гробовщикам и могильщикам. Сегодня мы накажем их, даже если это будет стоить нам второй жизни.

- Они говорили нам одно, а делали другое, - вновь возник¬ший контур Джи сложил пальцы щепотью и выдал сноп ослепительных искр, - они безнаказанно копались в наших органах и разруши¬ли нашу стройную систему!

"Он был азартным игроком в прошлом, - подумал Мен-ар, стараясь как можно дальше отодвинуться от явно бесноватого кон¬тура. - или наркоманом, заводящимся с пол-оборота...

- У твоего сынка, Эсти, есть всего 15 минут, чтобы свалить отсюда целехоньким и не поджариться вместе со всем этим свинарником. Давай, преподобный, дуй отсюда!

***

Главврач, запершись у себя в кабинете, жадно всматри¬вался в зеркало. Он отчетливо различал в нем фигуры немецких рыцарей, тяжело падающих на лед. Его тело содрогалось от уда¬ров. "Руби их! - кричал начиненный вином и циклодолом человек, пытаясь влезть в раму и поучаствовать в битве, - руби их песьи головы!"

Истошный многоголосый вой пронесся по настороживше¬муся зданию. Но док не услышал этого вопля. Он с остервенением колотился головой о зеркальную поверхность.

- Впустите меня! Впустите!

Мимо коридора торопливо прошмыгнули два старика-па¬циента, решившие, что больница наконец-то подверглась нападе¬нию пьяных легионеров.

Зеркало треснуло. Черный паук перекрыл еще раз и навсегда. И навеки успокоил главврача, так и не в прошлое. Блестящий осколок торчал из пробитого черепа то ли обломком королевской короны, то ли обломком козлиного рога.

***

Отец Мен-ар боялся оглянуться назад. Туда, где у туго закрывающихся стеклянных дверей все еще пульсировал контур законам фильмов ужасов, столь любимых Подругой сочинителя, в этот момент должен был завывать ветер, деревья должны были ло¬маться посередине, а качественный свинцовый туман должен был венчать картину апокалипсиса местного значения.

Однако ночь суда была на удивление спокойной. И даже нежной. Лишь избыток энергии взбунтовавшихся контуров застав¬лял светиться 20-этажное здание голубоватым светом, Наибольшее свечение шло по полю, отмечая расположение подземного коридо¬ра, ведущего к моргу.

"Одно дело смаковать смерть других в простеньких песен¬ках, - вспомнилось насмешливо сказанное главврачом в день приез¬да, - а другое - столкнуться со старухой нос к носу, ощутить на сво¬ей шкуре ее холодок. А, отец?"

На буро-зеленых газонах у здания больницы лагерем бе¬женцев смотрелись два десятка пациентов, выгнанных из люксов неведомой силой. Ничего не понимая, они глядели на источающий неземной свет главный корпус. Одни тихо молились, другие, наобо¬рот, плотно сжимали губы - так, что сводило скулы. Третьи улыба¬лись, давно потеряв чувство реальности. Они плавали в заливе ос¬тавшегося кусочка жизни наивными рыбами.

Отца Мен-ара била дрожь. Он никак не мог включить зажи¬гание. Из приемника "Пежо" доносился его собственный голос:

Маленькая девочка со взглядом волчицы,

Я тоже когда-то был самоубийцей,

Я тоже лежал в окровавленной, ванне

И молча вкушал дым марихуаны...

Ты видишь, как мирно пасутся коровы

И как лузечарны хрустальные горы,

Мы вырвем столбы, отменим границы,

О, маленькая девочка со взглядом волчицы.

- Ты еще не шизонулся, дарлинг? - приглушенный женский голос звучал из-за спины. С того самого сиденья, на котором недав¬но валялся номер "СандиМОРДИНГТаймс". - Да оглянись же, Мен-ар, я не буду бить тебя током.

В зеркальце отражалась пытающаяся улыбнуться трясу¬щимися от страха губами негритянка. С ярко нарумяненным лицом.

"Глюк, - больно стрельнуло в пылающей голове, - глюкпошел..."

- Ну что же ты? Жми, Мен-ар, жми отсюда! Сейчас они хва¬тятся меня, и тогда тебе тоже не уйти живым.

Они рванули с места, за секунду преодолели бетонирован¬ную полосу дороги к больничным воротам и помчались по шоссе, изуродованному колесами дежурных колесниц.

Старушка в темно-лиловом пеньюаре бежала за рычащим мен-аровским драндулетом.

- Возьмите меня! О-о-о, возьмите меня, Орлов! Орлофф! Граф Орлофф!!!

***

Километров через десять мотор заглох. Радио смолкло. Мен-ар сидел, не шевелясь, боясь повернуться и встретиться взгля¬дом с чернокожей медсестрой. Ему казалось, что все должно кон¬читься, как в дурном сне, - негритяночка заставит его выйти из ма¬шины и на пограничной между летом и осенью поляне заняться с ней разными глупостями, о которых так мечталось в юности. На фо¬не багрового зарева от загоревшегося в момент оргазма здания больницы...

Сзади шарахнуло так, что машину швырнуло, закрутило, поставило поперек шоссе. Огненный столб обозначил то место, где главврач навечно "успокоил" Эстер. Динамит, привезенный Мен-эром и спрятанный им в подвале, взорвался от контакта с энергией искрящихся ненавистью контуров.

Негритянка за спиной отца Мен-ара глубоко вздохнула, словно освобождаясь отдавившей сверху каменной глыбы. Шур¬шание халата, щелчок и скрип медленно открываемой двери.

- До свидания, Черная шляпа... Я бы на твоем месте ехала на Север. К любимым тобой волкам и язычникам. Здесь все кончено.

В зеркальце отцу Мен-ару было видно, как она шла назад, в сторону огненного столба. Как она бросила в грязь белый халат, как она бросила в кювет лакированные туфли. Как сначала раство¬рилась ее правая рука, потом - левая. Как стройное тело постепен¬но, словно смакуя, впитывала темнота. И как, очерчивая ее контур, вспыхивали искры бешеного, не управляемого живыми, тока.

Отец Мен-ар добрался до города только к утру. Вернее, до¬брался до того места, где раньше был город, - контуры домов шеве¬лились от порывов смущенного ветра, контуры колесниц тащили по мостовым контуры людей. Мен-ар сорвал с груди тяжелый серебря¬ный крест и нес его перед собой, отгоняя, как он думал, нечистую силу.

К Подруге и Спиногрызу идти было бессмысленно - их контурам Мен-ар был не нужен...

И он повернул на Север (или туда, где, по его представле¬ниям, был Север), к волкам и язычникам. К бруснике со льдом.

1991 - 1992 г. Москва

Сноски:

*** - Дьявол, Дьявол... Кто в этом мире, проклятом и неизлечи¬мом, является Дьяволом? Прочь отсюда, из души, прочь, черная бесстыдная тень! - исп.

*** - Я так хороша, падре, что даже цветы плачут, что даже твои мертвые обретают свои живые улыбки... Я так хороша, Мен-ар, бери меня, целуй меня, спрячь меня на кладбище для до¬машних любимцев! - исп., англ.

*** - Гибкая конструкция - исп.

*** - Понял, малыш? - исп.

ЗАМЫКАЯ КРУГ

Вот одна из тех историй,

О которых люди спорят,

И не день, не два, а много лет...

Началась она так просто -

Не с ответов, а с вопросов,

До сих пор на них ответа нет.

Почему стремятся к свету

Все растения на свете?

Отчего к морям спешит река?

Как мы в этот мир приходим?

В чем секрет простых мелодий -

Нам хотелось знать наверняка.

Замыкая круг,

Ты назад посмотришь вдруг,

Там увидишь в окнах свет,

Сияющий нам вслед.

Пусть идут дожди -

Прошлых бед от них не жди.

Камни пройденных дорог

Сумел пробить росток!

Открывались в утро двери,

И тянулись ввысь деревья,

Обещал прогноз то снег, то зной,

И в садах рожденных песен

Ветер легок был и весел

И в дорогу звал нас за собой.

Если солнце на ладони,

Если сердце в звуках тонет -

Ты потерян для обычных дней,

Для тебя смеется полночь,

И звезда спешит на помощь,

Возвращая в дом к тебе друзей.

Свой мотив у каждой птицы,

Свой мотив у каждой вещи,

Свой мотив у неба и земли,

Пусть стирает время лица,

Нас простая мысль утешит -

Мы услышать Музыку смогли!

БАЛЛАДЫ И ШАНСОНЫ

БАЛЛАДА О ЖЕЛЕЗНОЙ ЛЕДИ

О таких пишут книги,

О таких пишут песни,

Мне чертовски хотелось быть с нею вместе,

Говорили, что у нее вместо сердца - кусочек льда.

Что в крови у нее маловато огня,

Но так говорили те, кто не смог

Даже переступить через ее порог,

Она просто говорила им "Вон!",

И на их щеках оставляла печать ее ладонь.

Ей нравился на экране красавец Брюс Ли,

Ее звали Железной Дамой, а не какой-нибудь крошкой,

Не какой-нибудь Натали...

Она подошла ко мне в полночь

И сказала, отпив из стакана:"Бог тебе в помощь!

Мне нравятся твои загорелые руки,

В этом проклятом городе и мухи дохнут от скуки.

Каждый строит свой дом и заборы,

Каждый строит свой дом и заборы,

Уведи-ка меня за те синие горы,

Не задавай мне глупых вопросов, не заводи разговоров...".

Хоть я не был похож на красавца Брюса великого Ли,

Но со мной уехала в полночь Железная Дама,

А не какая-нибудь крошка, какая-нибудь Натали!

Жгли костры, пели песни.

Года три пробродили мы вместе,

Словно нитка с иголкой, горох и морковь,

Но однажды осенним утром

Она поступила по-своему мудро,

Она просто вернулась в мир чугунных заборов

и спокойных домов,

Она вышла замуж за почтальона-красавца,

двойника Брюса Ли,

И превратилась в обычную тетку,

И превратилась в сварливую Натали.

ОНИ ЛЮБИЛИ ВЕТЕР

Она шла по улице, любуясь собой в отраженье витрин,

Она была чертовски красива и дразнила

играющим телом разморенных зноем мужчин,

Она ненавидела их - самонадеянных глупых котов,

Да, она уже была влюблена - в красавца,

потомка мотоциклетных богов.

Она знала точно, что он

ждет ее у церковных ворот,

Они должны были ехать на праздник,

где в кострах жгут опавшие листья,

где веселья водоворот...

И она сшила чудное платье - он любил фиолетовый цвет.

А у него в кармане лежало колечко -

он верил в любовь навсегда, этот веселый брюнет!

Они любили скорость.

Они любили скорость и ветер,

Ветер повсюду - в жизни и в смерти,

Ветер во всем на свете,

Они оба любили скорость и ветер...

Но кто-то в черной куртке шепнул,

чтоб она возвращалась домой,

Его нашли на северной трассе -

мертвый взгляд в бесконечное небо,

в кармане кольцо с бирюзой...

Слишком много врагов у богов, у мотоциклетных богов.

Она закрыла все три окна и все двери,

И упала в объятия снов, на самое-самое дно -

Оттуда никто не вернется, ни ночью, ни днем.

Они любили скорость,

Они любили скорость и ветер,

Ветер повсюду - в жизни и смерти.

Они оба любили скорость и ветер...

АКТРИСА

Руки юной актрисы целовали цари,

У которых корона и трон из картона,

Капитаны, теряя рассудок, покидали свои корабли,

И меняли морские законы на ее благосклонность...

Все ее называли ''Офелией нового театра",

Правда мама дала при рожденьи ей имя "Елена"...

И ее вдаль несло лепестком белой розы Монмартра

По коварной реке театральных интриг и измены.

Дитя Богемы, пленница Богемы,

Из облаков, цветов и легкой пены,

Из вальсов довоенной старой Вены

И музыки влюбленного, воздушного Шопена,

Дитя Богемы,

Спи, дитя Богемы!

Так хотелось любви, о которой писал сам Шекспир,

Но герой милых грез оказался обычным пьянчугой.

Она резала вены, проклиная наш пошлый расхристанный мир,

Но осталась жива - и навеки простилась с любовным недугом.

Как она одинока! Но ее гениальнее нет.

Браво, браво, Офелия! Браво, браво, Елена!!!

Смерть вчера приходила... и зажгла во всех комнатах свет,

Но пока не осмелилась выйти за актрисой на сцену.

Дитя Богемы,

Пленница Богемы,

Из облаков, цветов и легкой пены,

Из вальсов довоенной старой Вены

И музыки влюбленного воздушного Шопена,

Дитя Богемы,

Спи, дитя Богемы...

ЦЫГАНСКОЕ ТАНГО

Из болот Сингапура к нам явились цыгане,

Напугав глупых баб, стариков и детей.

Они шелком шуршали и громко сыпали бранью,

Не найдя в нашем городе черных коней.

Ведь коня увести -

значит спеть гимн свободе,

Песню дикой свободы и дикой любви.

Ведь коня увести -

значит снова войти в кристально чистую воду

из источника безумной судьбы...

Самый старый цыган выпил странный напиток,

Воспарил на секунду над грешной землей,

А потом сплел коня из простых черных ниток

И взмахнул над костром

трижды

смуглой рукой...

Конь ударил копытом, и зажглись в небе звезды.

Рассмеялись цыгане и тронулись в путь,

Я ушла вместе с ними

в край, где светится воздух.

Ни мольбами, ни силой меня не вернуть.

ЖЕСТОКИЙ РОМАН

Он музыкантом был, она - телефонисткой,

Заря, закат - меж ними длинный день,

Их жизнь тянулась, как каток, с надрывным свистом,

И. как паром, тащилась по воде.

Одна конфорка на огромной кухне,

Больное чадо в мокрых ползунках,

Казалось, еще миг - и крыша рухнет,

Ни радости, ни денег в кошельках.

Она терялась в голосах Вселенной,

Он тоже слышал голос, но другой,

Вот так и жили: тихо и степенно,

Вот так и умерли - обычною зимой.

Никто не вспомнил, не заметил, не заплакал,

Как будто их и не было нигде...

Сын в Амстердаме новую заплату

Себе пришил на джинсы в этот день. ***

ВАЛЕНТИН МОЙ

Кулаки в пустых карманах,

И мольберты, и стаканы -

Славный богемный мирок.

Кто Там гений -

Здесь не признан,

И безумен, и капризен,

Там есть свой Дьявол и Бог.

Ты пришел ко мне оттуда,

Мой любимый, мое чудо,

С первым нарциссом в руке,

Ты смеялся над Венерой,

Дамой мраморной и белой,

И подарил мне сердце из плюша на желтом шнурке...

Валентин мой,

Не святой, а грешный,

Вольный дух Монмартра

У тебя в крови,

Валентин мой,

Злой поэт-насмешник,

Разгадай мой сон.

О театре и любви...

Мы с тобою обнимались

И, конечно, целовались,

Ночью сходили с ума,

А моя подруга Анна,

Улыбаясь очень странно.

Нам приносила вина...

О, как женщины беспечны!

Мне казалось счастье вечным -

И я купила фату...

Все случилось, как в романах,

Ты фатой окутал Анну,

Увез ее в церковь по первому льду.

Колокол звонил в соборе,

Я не плакала от горя.

Бросила в пламя нарцисса цветок..

Кулаки в пустых карманах.

Флирт, пирушки и обманы -

Славный богемный мирок.

ТАЙНЫЙ ПАРИЖ

Знаешь, крыши домов - словно шляпы пижонов,

Тех, кто пьет кофе с утра в кофейне напротив…

Я стою у окна, сочиняю законы,

По которым так просто стать птицей в полете.

Ты не смотришь наверх,

Ты все смотришь на землю -

Вдруг увидишь в грязи золотую монету,

А я здесь, высоко, между светом и тенью,

Где окно в небеса открывается ветром.

У разбитого сердца - свой тайный Париж,

Господин Неудачник, печальный месье,

Там -любовь и фиалки, круженье афиш,

Там легко и светло, Боже мой, о топ Dieu!

У разбитого сердца - свой тайный Париж,

У разбитого сердца - свой тайный Париж,

Даже там - где никто о Париже не слышал,

Даже там, где никто о Париже не слышал,

Господин Неудачник,

Но тише, но тише...

Поднимись не спеша по скрипучим ступеням,

Но в зеркала не глядись - плохая примета,

Ты начнешь привыкать к высоте постепенно,

Ты разучишь шансон городского рассвета.

Он сжигает все небо в безумном восторге

И не даст нам упасть, и не даст нам разбиться.

Мы с тобой полетим в серебристом потоке -

Две мечты о Париже... Две странные птицы.

ТАНЕЦ С РЕНУАРОМ

Ах, мама, я хочу сегодня быть счастливой,

Смотреть, смеясь, на плакучие ивы,

Желать здоровья музыкантам и бродягам,

Плывущим в ночь под авантюрным флагом.

Художникам янтарь вина налью в бокалы,

Считать их долги я давно перестала,

И в красной шляпке я станцую с Ренуаром

Под музыку беспечного бульвара.

Здравствуйте, месье Ван-Гог,

Здравствуйте, месье Гоген,

Мэтр Сезанн, храни Вас Бог

От простуд и перемен!

Здравствуйте, месье Дега,

Здравствуйте, месье Монэ,

Танцовщица так легка

В золотистом странном сне...

Над дверью бара колокольчик не смолкает,

Весь город в счастье со мной играет,

Лишь Тулуз-Лотрек проходит с гордым видом мимо,

Ведя за собой на цепочке пингвина.

... В Москве дождливо, вместе с небом плачут ивы,

Во сне все было так легко и так красиво...

Здравствуйте, месье Монэ! ***

ВЕТЕР С ВОСТОКА

Я бегу от него, не могу убежать,

Он меня догоняет серебряной пулей,

Но не станет как пуля меня убивать

Этот ветер с Востока,

Этот ветер с Востока,

Где мы жизни как цепь на горы замкнули.

Он поет голосами убитых друзей,

Ночью шепчет молитвы разбитой мечети,

С каждым часом безумней и все холодней

Этот ветер с Востока,

Этот ветер с Востока,

Что прошелся по душам безжалостной плетью.

Громче хор голосов, громче, громче и вот

Ветер бьет в мой рассудок, хоть я невиновен,

И взрывается сердце от черных пустот -

Этот ветер с Востока,

Этот ветер с Востока,

Пролетает над тысячей наших надгробий...

БЛЮЗЫ

ЧАСОВОЙ НА ПОСТУ

В нашей земле -

слишком много соли,

Но соль земли -

это кто-то другой,

а не мы,

Соль отлично рифмуется с "болью",

Но боль мы прячем в размахе

Драной и пьяной

от собственной брани страны ...

Эй, часовой на посту,

Не холодно ли там, на ветру?

Эй, часовой на посту...

В моей голове -

слишком много от волка,

Он - вольный зверь,

готовый к прыжку

на белом гербе,

Волк отлично рифмуется с "толком" -

Но толк проглочен туманом,

Красиво ползущим

в исхоженной нами

траве ...

Эй, часовой па посту,

Не холодно ли там, на. ветру?

Эй, часовой на посту,

Не устал ли ты смотреть в пустоту?

На ветру,

в пустоту...

В нашей земле слишком много соли,

Но соль земли -

это кто-то другой, а не мы,

это кто-то другой,

это кто-то другой.

БЛЮЗ ТРЕХ ТОЛСТЯКОВ

Блюз... Это торжественный блюз,

Блюз о добрых трех толстяках,

О том, как появляется мясо

на белых невинных костях,

О том, как на это мясо

ложится прекрасный жирок,

И блюз наливается пивом,

И блюз наливается пивом,

Блюз напивается пивом впрок.

О, блюз! Это ответственный блюз,

Блюз о черных-черных штанах

Из самой офигительной кожи,

скрипящей на наших задах...

О том, как во тьме карманов

ни фантика нет, ни шиша,

Но блюз наливается пивом,

Но блюз напивается пивом,

И веселится душа!

Да, да, блюз... Очень таинственный блюз -

Блюз о женщинах за спиной,

О том, как они готовы

в разведку пойти с тобой или в бой,

О том, как они танцуют

и дразнят своей бахромой,

А блюз наливается пивом,

А блюз напивается пивом,

Как хорошо... как хорошо...

Боже ж мой!

БЛЮЗ БАЙКЕРА

(вариант на одного)

Я ухожу, детка, я ухожу -

закрой за мной дверь,

Все решено, крошка, все решено -

мы чужие теперь,

Того, что было, мне не жаль,

да и ты не жалей...

Твой дог слишком

часто

писал

На мой любимый "харлей",

"харлеи" такого не любят,

"харлей" ржавеют,

поверь.

Я ухожу, детка, я ухожу...

закрой за мной дверь!

Я ухожу, бэби, я ухожу,

Закрой за мной дверь,

Твой дог, слышишь, детка?

О, твой дог

Часто гадил

На мой любимый "харлей"...

Я ухожу, крошка, я ухожу,

Благослови Бог

мужиков и зверей!

БЛЮЗ БАЙКЕРА

(вариант на двоих)

Байкер:

Я ухожу, детка, я ухожу -

закрой за мной дверь,

Все решено, крошка, все решено

мы чужие теперь.

Того, что было, мне не жаль,

да и ты не жалей...

Твой дог слишком

часто

писал

На мой любимый "харлей",

''харлеи" такого не любят,

"харлей" ржавеют,

поверь,

Я ухожу, детка, я ухожу...

закрой за мной дверь!

Я ухожу, бэби, я ухожу,

Закрой за мной дверь,

Твой дог, слышишь, детка?

О, твой дог Часто гадил

На мой любимый "харлей"...

Я ухожу, крошка, я ухожу,

Благослови Бог

мужиков и зверей!

Подружка байкера:

Эй, уходи, детка, прочь уходи,

закрой за собой дверь,

Да, все решено, парень, все решено,

мы чужие теперь,

Того, что было, мне не жаль,

да и ты не жалей -

Только с собой забери

наших двенадцать детей,

наших двенадцать детей.

Да, мой дог

слишком

часто писал

На твой любимый "харлей",

Но он от этого стал ездить быстрей,

ты уж поверь...

Эй, уходи, не забудь закрыть дверь,

Забирай с собой наших двенадцать детей,

Сажай их на описанный догом "харлей",

Мы чужие теперь, парень,

чужие теперь!

ПОЧТИ

БЕСКОНЕЧНЫЙ БЛЮЗ

ДЖОНУ ЛЕННОНУ

Вчерашним вечером в Нью-Йорке,

Сегодня вечером в Нью-Йорке,

И завтра вечером в Нью-Йорке

Меня убили,

убивают

и. убьют ...

Потому что я - тень, тень, тень

Джона Уинстона Леннона!

Не надо было ехать в эту огромную страну,

Джон,

Страну,

похожую на идола

с губами, вывернутыми от пресыщения.

Не надо было везти туда свою жену,

Джон,

Похожую на гения злого

из архивного фильма

режиссера-полуяпонца, полузагадки,

не разгаданной даже старательным

Интерполом...

(Так оскорбляют от зависти,

Джон!)

Она, умевшая быть теплым ветром

и знавшая крик легких чаек,

Благополучно скользнула на тонкий лед,

покрывший лужицы слез,

выплаканных потихоньку,

Пролитых

истинной леди Двойной Фантазии.

Фантазия делилась, как яблоко,

на две половинки,

Красная - Леннон,

Желтая - японская женщина.

Какое там единение -

к дьяволу

единение Востока и Запада,

Джон...

Какие там желуди, -

к дьяволу, -

в соборе Ковентри

зарытые вами

в начале баллады о Йоко и Джоне,

Если тебя больше нет,

Джон...

Дети думают много о смерти

и верят -

их близких и теплых

не тронет рука,

дающая свободу одним,

Джон,

и запирающая других в клетке памяти.

Никто не думал,

что тебя можно просто,

как любого солдата

на самой обычной войне,

превратить свистом пули в молчание.

Никто не думал, что ты сможешь просто,

как любой музыкант,

разобравший по косточкам

твою слишком честную музыку,

твою ливерпульскую душу,

стать механическим эхом,

стать коллекцией черных дисков,

за которым прячется Джон,

словно за дверью.

В нее никто не войдет,

Из нее никто и не выйдет.

Мы любили этого баламута,

Вернее любили в Джоне Уинстоне Ленноне

самих себя,

время моржей и радуги,

выташенной из андеграунда

девчонкой по имени Люси -

она смотрела на мир

чистокровных бульдогов

и хиппи на уик-энд

глазами-калейдоскопами.

Время гирлянд колокольчиков.

Эпоха Великого Братства.

Джон сумел превратиться в зеркало,

Другие пытаются

повторить этот фокус,

проделанный доком О'Буги .

Вот почему мы блуждаем теперь

в лабиринте самых кривых

новомодных зеркал...

Колеса буксуют и вертятся ,

Джон Уинстон Леннон,

Ставший Джоном Оно,

Но оставшийся тем же Ленноном,

Буксуют и вертятся,

Вертятся,

Вертятся,

Вертятся, подлые,

До одури вертятся,

Но без тебя

и твоей обезьянки,

Вертятся в какую-то другую сторону.

Не надо было ехать в эту странную страну,

Джон…

1982г.

г. Москва

ТОСКА

(DEPRESSION)

Хэй, шумит в голове ...

К дождю.

Дома ни слов нет, ни снов -

одна тоска,

Я чудес никаких не жду,

Господь заснул -

как дитя

на облаках.

А в далекой Мексике - тепло,

В штате Калифорния - туман,

Кто там помнит обо мне?

Жил да был, но не везло,

Так жизнь и прошла...

Отвяжись, уйди, тоска,

Эта чертова тоска.

Знаю - когда я сдохну

в этой конюшне, полной нелюбви,

Ты выбросишь за час-другой

весь мой хлам,

Тут же подцепишь

на ночь парня

покрепче меня

И приведешь его в мой дом,

да, в мой дом!

А в далекой Мексике - тепло,

В штате Калифорния - туман,

Кто там помнит обо мне?

Жил да был, но не везло,

Так жизнь и прошла,

Отвяжись, уйди, тоска,

Эта чертова тоска.

ДЛИННЫЙ ОТЧАЯННЫЙ БЛЮЗ

(написан под впечатлением

от фильма Милоша Формана

"Народ против Лари Флинта")

Ты умрешь от СПИД'а,

Утонешь в роскошной ванной...

Алым - впалый рот,

во все лицо.

Соблазнительной рваной раной...

Бэби, бэби, ты стерва.

Ты, как всегда, потаскуха и сука,

Почему я должен быть вторым,

А ты - первой

Среди тех, кто пытается

вырваться из этого круга.

И уйти на ту сторону,

И уйти на ту сторону,

Где Луна расправляет крылья

фантастическим серым вороном

И приносит в клюве сердца

без конца,

без конца

и без счета,

возвратившись домой из полета,

На ту сторону, крошка...

Каждый раз -

На ту сторону,

Где медведь и мужик,

Где мужик и медведь

не то золотом, не то молотом

Ударяют по душам,

разлукой распоротым?

Бэби, бэби, ты стерва,

Ты, как всегда, потаскуха и сука...

Почему я должен быть вторым,

А ты - первой

Среди тех, кто пытается

Уйти молодым, не усохнув

До смешного тандема "старик и старуха"?

И уйти на ту сторону,

И уйти на ту сторону,

Где солнце - во всю полноту лица,

Не захаркано и не заблевано

И плавит в своей черепушке сердца,

без конца,

без конца

и без счета...

Возвратившись домой из полета.

Ты умрешь от СПИД'а,

Утонешь в роскошной ванной...

1998 г, июль

СТАРЫЙ БЛЮЗ,

написанный на мелодию

одного эстонского

музыканта

Я искала тебя

Вместе с ветром осенним,

Обошла целый свет

За волшебным клубком,

Ты рождался во мне,

умирал, вновь рождался,

Словно музыка звезд,

тех, что в полночь нам светят!

Я искала тебя

Среди тысяч людей...

Много солнц, много лун

Отсняло, наверно,

Я искала тебя,

не зная тебя...

Голос твой

мне пел

В каждом вздохе Вселенной,

Ты был всем и ничем,

Тенью детских фантазий,

Но я искала тебя

среди тысяч людей...

Ночь и день,

день и ночь -

В мире только ты и я,

Только нежность и боль,

Только жизнь и смерть.

Мы летим в облаках,

Мы целуем свободу,

А земля так мала,

Так мала,

что я плачу...

Слышишь звон в небе звездном?

Это слезы мои…

1987?

ЯБЛОЧНЫЙ БЛЮЗ

На небесах нет места Еве,

На облаках - Еве не спать,

Яблочный блюз -

гнутся деревья...

Не устоять!

Ева сорвет яблоко с ветки,

В белой руке - символ греха,

И чей-то голос вновь,

Будоража кровь,

пропоет ей слова:

"Давай, крошка Ева!

Люби, не робей,

Слушай мой блюз,

Яблочный блюз -

Это не грех, Ей-ей!"...

В русском саду - снег по колено,

В русском аду - бродит мороз,

Яблочный блюз - временный пленник

Нетрезвых слез.

Зимней порой холодно Еве,

В теплом раю ей места нет,

Но чей-то голос вновь,

Будоража кровь,

Тихо шепчет ей вслед;

"Давай, крошка Ева,

Люби, не робей,

Слушай мой блюз,

Яблочный блюз,

Это не грех,

Ей-ей!н.

БЛЮЗ РОССИЙСКИХ СНЕГОВ

Слушай эхо магнитных бурь.

Время для смятений -

тАбу становится табУ,

Вина потеряли свой вкус,

Чье-то сердце рухнет из мажора в минор

и канет в блюз...

В блюз российских снегов.

Это ночь одиноких сердец, а не звезд,

Им под утро падать вниз,

камнем под откос,

Ты на камень наступишь - сердце в кровь,

Сколько бурь магнитных и сердец

обвенчает вновь и вновь

блюз российских снегов.

Припев:

Возьми с собой,

Возьми с собой,

В страну несбывшихся снов,

Пока не выпал тот снег,

Что остановит наш бег,

Пока не грянул наш блюз,

Блюз российских снегов!

Эхо ночей одиноких сердец, а не звезд,

Им наутро падать вниз, падать под откос,

В блюз российских снегов...

1989 г

ГУСИНЫЙ БЛЮЗ

Вам подарю гусиный блюз -

мгновенное творенье,

за сочинительство берусь,

когда есть настроенье,

когда хваленый биоритм

позволит ввысь взметнуться,

чтобы пропеть гусиный гимн

и вниз живым вернуться.

Вам подарю гусиный блюз -

как водится, с блю-нотой,

о том, как жил в квартире гусь,

с пропиской, не пролетом,

обычный гусь, без дураков,

на чудных красных лапах,

жил-был у древних стариков

в квартире двадцать пятой.

Им хорошо жилось втроем

и славно пелось хором,

хоть скромный ванный водоем

был не под стать озерам...

Никто гуся не запекал

в сметане и петрушке,

не дергал перья, не пускал

на мягкие подушки.

А по утрам он бунтовал

в бедламе магазинном,

а по ночам он танцевал

ликующим павлином.

Им хорошо жилось втроем

и славно пелось хором…

Но вот сермяжная тоска

брала гуся измором -

порой хотелось гоготать

у бренной грязной лужи

и с дрожью Б теле смерти ждать

в преддверье зимней стужи.

ТЫ ПРЕДАЛ МЕНЯ

Сегодня тяжелый день. Нельзя ничего изменить,

Мне хочется ударить тебя

или просто убить.

У тебя слишком тонкие губы,

но музыкальные пальцы,

В остывших от страсти глазах -

вся хитрость империй китайцев.

Беззвучно рушится дом

из новеньких облаков,

Ты треплешь уже мое имя

в компании мужиков,

О, твоя новая девочка - класс,

и она королева теперь,

Но, но, но ты приползешь подыхать

под мою раскаленную дверь...

Ты предал меня.

Я - дура, и ведьма я, никчемное я существо,

Что с термоядерным солнцем порой ощущает родство,

Ты купишь себе титул принца,

переспав с богатой вдовой,

Но не встанешь рядом со мной,

Я никогда в этой жизни

не торговала собой,

Ты предал меня.

1998 г, апрель