Пабло Пикассо, упиваясь своим кубизмом, с лёгкостью написал бы её портрет. Щедро высыпал бы на полотно десятки треугольников – то ли раздавленные каблуком оконные стёкла, то ли музейные зеркала, разбитые ударом кулака. Зазубренность. Острота. Боль при соприкасании с кожей, нервами, мозгом.

   Космическая, укрытая снегом.

   Истекающая гордостью и обречённостью.

   Увенчанная крымским лавром.

   Стальная. Хрустальная.

   Не умеющая смеяться.

   Грубо переброшенная. Через седло очумевшей – от человеческой вседозволенности – Жизни. Уносимая вихрем… 

   Куда?

   В степь ли вольную?

   К вулканам ли дымящимся?

   К дамбам ли, прорванным восставшими наконец реками?

   А может, в монастырь?

   В ярмарочный балаганчик?

   К мелководью неизвестного снам залива?

   Всё одно – в никуда.

   Я не могла бы дружить с Мариной, побоялась бы поранить душу об изодранные края крыльев. Но не позволила бы так умереть. Протянула бы руку. Спасла бы. И бежала бы прочь, прятаться. От её взгляда. Непримиримости. Слога, рубящего лёд.

   Синий фартук Цветаевой не даёт мне покоя. Вижу его, ощущаю прикосновение не шёлковой, не синтетической, а грубой, холщовой ткани. Вижу московские улицы, бьющиеся в агонии под пытками хладнокровного осеннего ветра, женщину в куцем пальто и в стоптанных туфлях. Поверх пальто – этот проклятый фартук, в котором, говорят, и повесилась в Елабуге.

   Обычный синий фартук. С большим карманом на груди. Или не было кармана? Наверняка был. Чтобы складывать туда поднятые с пола булавки, шпильки.

   Постойте.

   Шпильки?

   Небольшой концертный зал, напоминающий тот, в котором как-то пришлось сидеть мне в туберкулёзном диспансере на улице Танеевых. Обшарпанные благородные стены, нищающая лепнина у основания некогда блиставшей чистотой старинной люстры. Лишь небольшая сцена снижает градус исчезающей торжественности – уж больно она похожа на скромные подмостки в кинотеатре «Художественный» в те времена, когда перед сеансами слух собравшейся публики услаждали исполнением популярных тогда песен безвестные артисты.

   На подмостках горбится женщина с бесцветным, словно полустёртым сальной тряпкой лицом, с волосами цвета пожухлой осенней травы. Синий фартук смотрится ярким цветовым пятном на общем тусклом фоне. Аккордеонист выдавливает из инструмента резкие стонущие звуки, не желающие выстраиваться в стройность мелодии. Бесцветная женщина то и дело резко вскидывает голову и выкрикивает цветаевские строчки с болезненным остервенением.

   – Рано ещё – не быть!^[1]

   Аккордеон издаёт вопль-диссонанс, тело аккордеониста странно обмякает. Кажется, что вот-вот упадёт со стула.

   – Рано ещё – не жечь!..

   Синий фартук закладывается складкой на заметном своей округлостью животе исполнительницы. Смотрю внимательнее – всё-таки кармана нет. Некуда складывать найденные в коридоре обгоревшие спички.

   – Рано ещё – для льдов!

   Потусторонних стран!

   Бьёт большой барабан. Пионеры входят цепочкой в зал, в котором есть десяток-другой зрителей, сидящих ко мне спиной. Их лиц не видно, но цвет волос… И у них, и у юных ленинцев он такой же, как у чтицы. Дети, на лицах которых нет и намека на какие-либо эмоции, проходят к правой от сцены стене зала и исчезают в ней, свободно проникая через каменную кладку. Под барабанную дробь, так похожую на мерный стук московского сентябрьского дождя по карнизу за моим окном.

   Этот строй послушных неведомой силе немых галчат-красногалстучников словно перечеркивает действо, происходившее на сцене. Аккордеон забывает о звуках, равнодушно поблёскивая трофейным перламутром. Зрители неподвижны. Кажется, имей этот сон продолжение, вместо них увидела бы я фигурки воинов знаменитой терракотовой армии.

   Не открываются ни законы звёзд, ни формула цветка.

   Едкая кислота пробуждения окончательно обесцвечивает приснившуюся сцену. До последней секунды остаётся неизменным лишь синий фартук, неполный двойник того, Марининого…

 

   – В лоб целовать – память стереть.

   В лоб целую.^[2]

 

 

2013 г.

 

 

---