– Дави-и-и-и! – смачно гаркнул председатель, взором закоренелого победителя окидывая вроде бы опустевшее картофельное поле. Извечная ненависть к своему бытью-житью на чёртовых выселках неотступно поднималась от язвенного желудка к содранному отчаянным криком горлу. Золотая фикса, увиденная председателем Митричем однажды во рту цыганского барона, гнавшего свой табор через деревню, провоцировала бунт во всём организме немолодого уже мужчины. Цыганки шуршали несметным количеством юбок, трясли монистами, по ходу дела мели все попадавшиеся на своём пути кувшины-черепки-косы-вилы-лопаты, а их барон устрашающе вращал чернющими глазами, не забывая при этом улыбаться встречным мужикам. И при каждой улыбке фикса озаряла дивным светом зубного золота валявшихся в грязи худых поросят, чумазых ребятишек с признаками врождённого рахита, их не подозревающих о чудесах пластической хирургии матерей и бабок. Несбыточность мечты о такой вот завораживающей, отводящей занесённые было кулаки фиксе, и отравила навсегда оставшиеся в запасе годы жизни председателя. Время от времени он подходил на цыпочках к потемневшему от неухоженности зеркалу, прикладывал к верхнему правому клыку фольгу от съеденной на Новый год конфеты «Вечерний звон», сокрушённо вздыхал и чертыхался. Позорная получалась фикса, не та. Без шарма, без очарования.

   Бывало, что она навязчиво являлась Митричу во сне, нагло повторяя сюжет гоголевского «Носа». Светилась со всей бесстыжестью в тонкогубом рту китайского вождя, почему-то лежавшего в стеклянном гробу в красном углу сельсовета, перемещалась в пасть худющего чёрного кота, жрущего потерявших бдительность местных сорок-белобок, или нежданно-негаданно подмигивала с зуба горячо любимого председателем маршала Георгия Константиновича Жукова. Жуков почему-то снился исключительно зимой, исключительно под метель, обязательно босиком и с деревянными счётами в руках. Он перебрасывал неизменный атрибут советской бухгалтерии из левой руки в правую, костяшки дружно звякали друг о друга – получалось нечто вроде «шик-шик-шик».

   – Ну что, Митрич, – говаривал маршал, шикая счётами и подмигивая председателю, – сколько головушек-то русских, отступая, сложили? А? Не айн тебе, так-то растак-то, и не драй…

   Жил бы Митрич в городе, три фиксы бы себе поставил, не поскупился бы на красоту такую. Купил бы себе костюм шевиотовый, добротный, да ботинки бы на подошве неснашиваемой, белый воротничок бы на воротник пиджачный выправил, папиросу в зубы – и этаким красавцем, мастером по рассечению уличного ажура, по всему району бы прохаживался. Картошку с её исторической родиной Америкой бы навек похерил. Улыбаясь. И все бабы у Митрича благосклонности бы просили, млея от одного только вида волшебной фиксы и белого воротничка…

   Или же, раздобрев, раздавшись лицом и телом, отпустил бы Митрич какую-никакую бородёнку, опять же костюм элегантнейший с рубашкой белой приобрёл бы в главном магазине города – и на сцену. Песни вкрадчивым, сладким голосом начал бы петь, манящим взглядом маслянистых глаз в души женские заглядывать, устраивая там форменный дебош, подлинный переполох низменных чувств. Тогда бы одной или даже тремя фиксами председатель точно не обошёлся бы – украсил бы для полноты картины свою могучую шею богатой це?почкой. Даже, может, и с крестом до самого пупа. А, впрочем, может, и без креста. Но чтоб элегантно.

   Понимая полную обречённость свою на пожизненное пребывание здесь, в дыроподобной Лопатовке, что на берегу подлой речонки Незрячей, гнал Митрич из слов и мыслей своих и косоглазого кормчего, и обожравшегося плотвой кота, и даже маршала своего любимого, Жукова. Хотя наутро обычно с жалостью вспоминал полководца, босого и со счётами…

   – Да-а-а-а-ви-и-и-и-и!!!

   Громкое, визгоподобное «и-и-и-и!», злорадно перехлестнувшее не менее громкое «а-а!», вонзалось в стволы столетних елей беспощадным топором дровосека, сшибало с ветвей, словно гранатой, деловых ворон, крепких настоящим крестьянским умом. Вороний ум здесь не был замутнён различными байками, колокольным звоном, воем полицейских сирен и центральным радиовещанием – птицы никогда не слышали не только государственного гимна Российской Федерации за авторством Сергея Михалкова, но и знать не знали о существовании шедевра дедушки Крылова о лисице и сыре.

   О сыре как таковом известно было им лишь понаслышке – иногда пару одинаковых жёлтых брусков завозили в сельмаг и выдавали особо отличившимся на уборке картошки. Правда, за наличные.

   – Фиг какая рыжая морда заставила бы меня выронить сыр, – неожиданно перед самой быстрой птичьей смертью от переизбытка информации прошептала единственная грамотная Ворона, подобранная в раннем детстве жалостливым Учителем деревенской школы.

   Учить, правда, в Лопатовке было уже некого: имевшаяся в наличии молодёжь дружно рванула в город за грехопадением в цивилизацию, оставив родных доживать свой век без фельдшерского обслуживания, зато в полном согласии с деревенской природой, картофельным полем и самогонными аппаратами.

   Учитель, хронически страдавший от собственной никчёмности, вечерами вслух, с выражением, читал Вороне то Некрасова, то Тютчева, то Блока, а то и Маяковского, в биографию которого в смутные перестроечные времена не плевал и не харкал только самый ленивый.

   – О, Волга! Колыбель моя! – с пафосом начинал Учитель, приняв, как говорится, на грудь первый стакан ядрёнейшего лопатовского самогона, способного запросто превратить произошедшего от обезьяны человека в краба. Жители деревни, набравшись к вечеру удивительного пойла, теряли всякую способность передвигаться строго перпендикулярно, шлёпались на задницы и, ловко перебирая руками и ногами, приподняв бугорком животы, по-крабьи расползались по местности, путая адреса и собственные фамилии. Бывало, что у кого-то происходило внутреннее короткое замыкание, навигатор давал окончательный сбой. Человек, невнятно мыча и бессмысленно вытаращив глаза, крутился на одном месте до полнейшего изнеможения. Так, в изнеможении, и засыпал посреди ухабистой, разбитой дороги. Надо отдать должное Учителю – пил он по-тихому, дома, завесив окошки светомаскировкой, и до крабьего состояния ни разу не допивался. Хотел пару раз, правда, повеситься, положив на стол свой красный диплом Педагогического Института имени верной подруги вождя мирового пролетариата, но в последний момент не обнаружил в хозяйстве надёжной верёвки.

   Частенько он представлял, как в светлом и чистом классе, с портретами князя Льва Николаевича Мышкина (в исполнении Юрия Яковлева) и масона Пьера Безухова (в исполнении Сергея Бондарчука) на стенах, сидят тридцать пять учеников и учениц, отличников и отличниц, в белоснежных рубашках, в накрахмаленных белых фартуках. Здоровый деревенский загар украшает счастливые ребячьи мордашки. Сорванцы, жаждущие знаний, стремящиеся стать новыми Циолковскими и Мичуриными, Поповыми и Гагаринами… Да-да, Циолковскими, но только не в очках, а со стопроцентным зрением, чтобы видеть Луну и будущее страны не в сомнительном по качеству тумане. Трубят, трубят пионерские горны, юные барабанщики бьют в пионерские барабаны.

   – Кто там шагает правой? Левой, левой…

   Отчаянный женский вопль врывается в благодать нарисованной учительской фантазией картины: пионеры-отличники рассыпаются мелкой пылью, их слаженный марш превращается в размеренное тиканье старинных ходиков с вывалившейся из домика кукушкой, что сошла с ума от собственной пунктуальности. Учитель не сразу понял, что один крабочеловек замешкался несколько секунд назад, не смог преодолеть главную лужу деревни у сельмага и угодил под взявшийся вроде бы из ниоткуда трактор. А когда понял, то не стал причитать, не кинулся за порог глазеть и взволнованно лузгать семечки, а взял двумя пальцами малосольный огурчик с треснувшего блюдца с голубой каёмочкой и захрустел…

   – Пришла ты резкая, как нате! И, муча перчаток замш…

   От обладателя никчёмного красного диплома Ворона и узнала полную внутреннего птичьего драматизма историю о хитрой лисице, падении сыра с высоты на матушку-землю… Но смерть накрыла теперь уже совершенно просвещённую птицу в самом начале чтения Учителем вслух «Доктора Живаго». Обычное воронье сердце не выдержало силы гениального сочинительства человека со странной фамилией, повторяющей название сельдерееобразного овоща, и с грустной луковой судьбой.

   – Да-а-а-ви-и-и-и!

   Трактор-убийца дёрнулся разок, другой… Хрипло взрыднул и двинулся на приступ ещё не успевших как следует смёрзнуться комьев земли. Картофельные клубни погибали под гусеницами с еле слышным хрустом, лопались, ещё глубже внедряясь в почву. Туда, на головы притихшим в надёжном андеграунде кротам.

   Председатель стоял на пригорке, сдвинув на затылок дедову фетровую шляпу с грязной шёлковой лентой, подставляя грудь свою в тельняшке налетевшим порывам октябрьского ветра, давно порвавшего со своей революционностью. Взглядом безоговорочного победителя окидывал Митрич раскинувшуюся у ног его картину – чувствовал себя этаким Наполеоном, пускай и лопатовского разлива, пускай без цыганской фиксы и заветной це?почки. Нет, он ощущал себя Маршалом. Маршалом победы над ненавистной картофельной ратью, которая так и не успела передать последний message ставшему почти крабообразным человечеству.

 

 

 

Весна 2012 года