Самое трудное – сообразить с утра, с чего начать... Нет, не новую жизнь! Уборку. С северного конца коридора или южного. Но и на Севере, и на Юге имеются определённые неудобства – старый линолеум с обоих концов задран бандой RAGE AGAINST THE MACHINE, всюду таскающей за собой пулемёт времён Мексиканской революции и генерала Панчо Вильи. На щитке у вечно температурящего от революционной лихорадки монстра модерново нарисован Генри Роллинз с фраерскими усиками и в купальных трусах в полоску.  

  Центр коридора отменно вытоптан мистером Элвисом Пресли, который имеет обыкновение появляться в отчаянно недоформованном виде чуть ли не ежедневно ближе к 17.00. Эта недоформованность способна потрясти воображение даже самого тупого техника-смотрителя: одна часть тела принадлежит королю рок-н-ролла, уже обожравшемуся бисквитами и наркотиками, а другая ещё относится к набриолиненному водителю грузовика, который искал дешёвенькую студию звукозаписи, чтобы сделать подарок горячо любимой мамуле... Иногда вместо пулемёта RAGE AGAINST THE МАШИН тащат по коридору упирающуюся связку захваченных в каком-нибудь мерзком гей-клубе попсовиков в перьях, с копытцами, в прозрачных трусах с кроличьими хвостиками. Попсовики грязно матерятся, размахивают тщедушными ручонками, попадают бандитской пальцовкой сами себе в глаза, теряют зубы...

  Почему-то все тащатся именно по коридору моей квартиры, начиная с первых чисел июня и заканчивая первыми числами сентября... Почему-то именно к моему мусоропроводу. Должно быть, там находится чёрная дыра, связывающая разные миры быстрее любой самой надёжной авиалинии.

  Из наших легенд по коридору практически никто не прогуливается – ни в июне, ни в июле, ни в августе... Один раз, совершенно случайно, до середины трассы дошаркал в тёплых домашних тапочках Майк Науменко, столкнулся с левой половинкой недоформованного Пресли, споткнулся о задранный на Севере пулемётом RAGE AGAINST THE MACHINE линолеум, чертыхнулся и пропал... Навеки. Явление Майка пришлось на период коридорно-мусоропроводного межсезонья, и на следующий день президент Ельцин расстрелял собственный парламент.

  Случалось, неизвестным образом надувался кожзаменитель на входной двери. Например, в виде профиля пропавшего некогда в Питере Ордановского. Из-за деформации коричнево-красной поверхности со свистом вылетело несколько гвоздей с большими шляпками из белого металла. Образовавшийся профиль попробовал шевелить губами – видимо, силился сказать, где всё-таки следует искать Жору, но зажевал синтепон и быстро сдулся.

  Помню, прогрохотал как-то мимо меня верхом на швабре разъярённый Томми Ли, погоняя собачьим поводком визжащую за десятерых силиконовую красотку Памелу. Они долго бились за семейную справедливость в тёмной трубе уникального советского изобретения для отправки на тот свет мусора, учинили мощный засор, и весь подъезд отчаянно вонял недели две. Дюжие дворники «Полковник» и «Майор», бывшие «афганцы», не справлялись с задачей по очистке ануса нашего дома. Не помогли и сотни литров кипятка, которые лили в мусоропровод согласно нехитрой дворницкой технологии: от воды бумажки и очистки прессуются и легко проталкиваются вниз здоровым металлическим прутом. Одна только мысль о насаженных на такой штырь да к тому же ошпаренных Томми и Пэм, приводила меня в серо-синее уныние. neonescort.ch Думаю, этот звёздный шашлычок застрял где-то на уровне трёхкомнатной квартиры народной артистки Татьяны Васильевны Дорониной, но вылезти и кому-нибудь пожаловаться скандальная парочка никак не могла – мусоропровод у артистки давным-давно замурован за ненадобностью. У Татьяны Васильевны жизнь на редкость безотходная...

 

  Этот незабываемый персонаж моих прошлогодних летних приключений шумно пробивался сквозь дверь в несколько приёмов, с трудом толкая перед собой набитый всякой всячиной рюкзак. Из рюкзака при решающем рывке на пол прихожей посыпались сушёные грибы (на глазок – все стопроцентно белые), дюжина-другая рыболовных крючков, пяток спичечных коробков, алюминиевая вилка с загнутыми не в ту сторону зубцами, три деревянных гребешка, стянутые аптечной резинкой голубые попугаичьи перья, заварной чайник с отбитым носиком, куча уведённых из армянской палатки фенечек, крестовая отвёртка, будильник, малахитовая жаба и небольшая свинья-копилка с ярко-красным цветком на лбу. Пробившийся персонаж был не так уж молод – возраст его бродил где-то в районе лет пятидесяти семи – шестидесяти, стянутые на затылке ботиночным шнурком остатки некогда шикарного хаера поражали своей неухоженностью, некрасиво нависая над кожаными штанами, всем своим видом стремящимися к падению с не соответствующей общим габаритам фигуры задницы.

 – Здоров! – буркнул персонаж, сбрасывая стоптанные индейские мокасины точнёхонько на пять спичечных коробков и на попугаичьи пёрышки.

  – Здоров! – ответила я, поймав себя на мысли, что где-то я этого типа видела раньше. Если не всего целиком, то этот нос – точно, если не нос – то глаза, а если не глаза – то... штаны. Точно! Штаны...

  – И ты туда же! – с этими словами гость швырнул изрядно похудевший рваный рюкзак в направлении заветного мусоропровода, а сам плюхнулся на хлипкий кухонный стул. Я же на всякий случай провела ладонью по лбу, проверяя, не проявились ли там каким-нибудь нетрадиционным образом мои мысли. Нет, этот тип просто их считывал.

  – Ненавижу я эти штаны! – продолжал между тем почти узнанный мной персонаж. – Чего вы все к ним прицепились?! Нерождённый мустанг! Недоношенный козёл! Недозачатый крокодил! Голубой жеребёнок! Да я всю жизнь мечтал о розовых клешах в зелёных турецких огурцах!!!

  – Джим?

  – Точно, старушка. Моррисон я.

  – Моррисон, чаю хочешь?

  – А водки дашь?

  – Водка есть, Моррисон, но только китайская.

  – Отрава, мать, поядрёней стрихнина! В прошлый раз Кобейн чуть второй раз богу душу не отдал из-за этого китайского пойла. Тебя дома не было, а он поболтался, устал да и залез без спросу в буфет... Хендрикс потом шесть дней над ним под берёзкой шаманил, убирал у Курта беспокойное состояние души на тонком уровне, гармонизировал этого сиэтловского придурка... От китайской водки такое ощущение, словно тебя Мао Цзэдун в скоростном экспрессе «Шанхай – Тель-Авив» катает, при этом башка твоя – в вагоне, а внутренности по ветру полощутся... Да не смотри ты на меня так! Да, да, старый я, толстый я, а глупый какой... Песен больше не пою, пипиську больше свою толпе не показываю, с кино завязал. Помнишь? «Кино притягивает к себе страхом смерти...» Ой-ой-ой, как красиво... Перемерли уже все, кто мог кино-то делать, вот и сиди себе читай словарь любви под вонючим светильником разложившейся плоти! [*]

  – Между прочим, у тебя в пятке, Моррисон, рыболовный крючок застрял... Ты в прихожей наступил на него и не заметил.

  – С моё на углях потанцуешь босиком, на атомную бомбу наступишь – и то не почувствуешь... Крючки я вообще-то для другана своего Хендрикса тащу... Мы когда от вас, оголтелых рокоманов, свалили, покойниками прикинувшись, то коммунку небольшую сколотили у вас в Карелии, у озера одного. Так этот, с позволения сказать, супер-гитарист от воды сутками теперь не отходит... «Сиреневый туман над Джимом проплывает...» Семью ершами и карасями а-ля натюрель кормит. Девчонки там у нас есть местные, из бывших зэков... Джими штук восемь мулатиков им настрогал, воспитывает... А Курт исправно за ягодами хаживает и за грибами... Музыки, представь себе, ни-ка-кой! Запрещено негласным уставом. В идеале – пение чистосердечных лесных пташек и рокот патрульных вертолётов. Но они нас всё равно не видят. Мы – колхоз лжепокойников рок-н-ролла – вне контроля береговой и прочей охраны.

  – Может, просто покойников, без «лже»?

 

  Моррисон энергично мотнул головой, собираясь резко возразить, но неожиданно замер, прислушиваясь к еле уловимому шуршанию внутри стены...

  – Сейчас вылезать начнут, уроды... Во, смотри, лезут! Везде за мною таскаются... Самое главное, ты с ними не разговаривай, а то жвачку клянчить начнут, не отстанут.

  Из кухонных стен начали появляться бледные от потери крови на рассветном шоссе (если мне не изменяет память) индейцы. Фигура Вождя сформировалась у дрогнувшего от избытка электричества холодильника и артистично постанывала...

  – Угораздило меня тогда рассказать эту историю! – Моррисон со злостью швырнул в Вождя сухой косточкой от финика. – Да я ненавижу этих краснорожих! А ведь чуть что, все сразу хором вспоминают, что было мне тогда около четырёх лет, и ехал с папой-мамой и с дедушкой-бабушкой... Затрахали меня этими индюками! А смотри какой он грамотный! – и Джим загробным голосом прорычал Вождю, скукожившемуся у старенького «ЗИЛа». – «Индеец, индеец, за что ты погиб?»

  – «Индеец молвит в ответ, – монотонно ответил тот строчкой из переведённой мною сдуру «Американской Молитвы», – «Ни за что...»

  – Они сейчас сюда машину притащат, которая в них на том шоссе вре... – Моррисон недоговаривает и на какую-то секунду вновь застывает с поднятым вверх пальцем. – Это гениально, мать! Это в сто раз гениальнее, чем мой «Прорыв на ту сторону»! Дай им китайской водки!

  Мне и в голову прийти не могло, что многовековой индейский вопрос американское правительство могло бы в два счёта решить с помощью стеклотары, заполненной китайским пойлом и какими-то болтающимися на дне не то корешками, не то червяками... Моррисон аккуратно смёл веником оставшуюся от экзекуции кучку подозрительно воняющих сушёных ящериц в угол за телевизор и, довольный собой, распустил по плечам жиденький хаерок.

  – Печальное зрелище, Моррисон! – покачала я головой, стараясь незаметно спрятать стянутый им с волос ботиночный шнурок за доисторическую железную тёрку – не каждый же день джимы моррисоны сквозь дверь материализуются!

  – Да знаю я, мать! Мы потому и решили тогда свалить... Как представили себе, на кого будут похожи факиры-кумиры, ядрёноть, этой сраной бунтующей молодёжи годков так в пятьдесят пять, все наиболее сознательные решили вроде бы как откинуться, не потеряв ещё своей привлекательности и красивости. Я вот немного трупом в ванной попарился... Молодой, понимаешь, поэт... Рассвет, понимаешь, стыдливо заглядывает в окна... Ванна белая, эмалированная… Не, не такая бракованная, пузырчатая, как у тебя... Париж, наконец. Одна Джоплин, балда-девка, переборщила, инструкцию не поняла, двоечница...Мы её потом искали, на всякий случай. Говорят, на самом деле померла... Заварки-то подлей!

 

  – До сих пор не могу понять, что вы во мне нашли? – рассуждал наливающийся до седьмого пота чаем Моррисон, каждые пять минут наведываясь в туалет, шумно спуская там воду и неэкономно расходуя освежитель воздуха. – Пухлогубый мажор с амбициями, бабник, закомплексованный по самое не балуйся, графоман средней руки, нахватавшийся чужих умных мыслей. «Король-Ящер, Король-Ящер!» Да я змеюк и прочих тритонов с детства терпеть не могу: скользкие, хвостами разбрасываются... А как вспомню эти лица, которые на меня пялились, когда мы с ребятами музон наяривали. Глаза – плошки, рты – ямы помойные, слюни текут, сопли... Я на этих патлатых дебилов сверху-то смотрю, и меня колбасит! Ух, как колбасит! Какую бы хрень я им ни выдавал спьяну, по обкурке – всё мели подчистую. У меня ж по текстАм всё понятно: как начинаю трезвый, каждое слово – золото, чин-чинарём, а потом – пошло-поехало. Чем больше пьянею или, того, отъезжаю, тем больше завираю, мысли одна за другую заплетаются, гон да звон... А вы, горе-исследователи, потом чуть ли не с лупами ползаете, изучаете этот бред: «Ах, что хотел сказать Поэт? Ох, что же хотел сказать наш Гений?» Да ничего он сказать не хотел! Тёлку он хотел трахнуть, ваш Гений, которая в первом ряду лифчиком над головой размахивала... Сначала трахнуть, а потом по голой жопе ремнём ей надавать и в чём мать родила по коридору отеля пустить бегать... А эта дура ведь потом своим внукам будет рассказывать: «Меня, детки, сам Джим Моррисон два раза поимел...» Хо! Внуки в кайфе: «Видать, классной шлюхой бабуля-то наша была!»

  Из кухонных часов выскочила дежурная кукушка и прохрипела своё «ку-ку» четыре раза. Джим от неожиданности подскочил на стуле.

  – Кукушки такими плюгавыми не бывают! Привинти этому неопознанному хрюкающему объекту башку ящерицы! А если кто будет спрашивать, почему у объекта такая голова нестандартная, отвечай: «Да вот намедни крошка-Моррисон заходил, напился до чёртиков и присоветовал!..» Так вот, я не сразу решил к Хендриксу в Карелию податься, хотя он звал меня туда давно... Как-то утром решил сходить к себе на парижское кладбище, посмотреть, действительно ли там так погано себя ребятишки ведут, как в газетах пишут... Прихожу – толпа дебилов в майках с моим лицом, по вене пускают, вискарь и пиво глушат, девиц тискают... Это ещё ладно... А один упырь зашёл за камень на соседней могиле, штаны снял и..., – Моррисон зажмурился что было сил то ли от удовольствия, то ли от ненависти, – и такую кучу там наложил.

  И так смачно он эту фразу произнёс, что меня чуть было не стошнило в блюдце с вишнёвым вареньем.

  – Фу, ну нельзя же так!

  – Только так и льзя, мать. Ничего не поделаешь: соцреализм, и придумали его, между прочим, вы, русские! Я тут не вытерпел, вышел из-за могильного камня, за которым отсиживался, и говорю: «Что же вы делаете, козлы вонючие! Здесь же не сортир!» И они меня так отметелили, не поверишь: всё лицо – сплошные губы, а уши назад оттянуты, как закрылки у самолёта. Били и приговаривали: «Ты свои законы не устанавливай, коп переодетый. По роже видно – на Систему работаешь. Скажи спасибо, что мы тебя твоим поганым фейсом в дерьмо не сунули!» И тогда я подумал: «Вот сегодня, придя почтить мою память, упырь нагадил на чью-то могилку... Пройдёт время, рядом со мной похоронят очередного кумира новой молодёжи, и какой-нибудь пидор, придя почтить ЕГО память...» Так, что сделает этот пидор, придя почтить ЕГО память? – раскрасневшийся от бурного монолога вроде бы давно покойный рокер посмотрел на меня взглядом Фёдора Ивановича, моего строгого школьного учителя математики.

  – Снимет штаны и наложит здоровенную кучу на Вашу могилку, сэр!

  – Yes, girl! – Джим отдал честь висевшему на крючке посудному полотенцу, словно это был тот звёздно-полосатый стяг, обласканный Хендриксом дождливым утром в Вудстоке. – И я свалил к Джимикосу танцевать с девчонками зэковскую кадриль, слушать соловьёв под самогоном, провожать на посадку обычным электрическим фонариком ваши карельские НЛО...

 16.45, по заведённому неизвестно кем распорядку, считается временем транспортировки в секретный пункт назначения летних пулемётов. RAGE AGAINST THE MACHINE по-альтернативному были точны и на этот раз. Они молча зыркнули в сторону не в меру расшумевшегося Джима и с досады случайно нажали на какое-то не то колесико. В результате технической ошибки ритуальный пулемёт неуклюже застрял точно напротив кухонной двери, забаррикадировав вход в туалет.

  – Мы, рокеры, конечно, можем и в окно попИсать, – Моррисон с таким удовольствием потянулся на стуле, что хрустнули косточки, а под мышками видавшей виды рубашки с треском образовались солидные дыры, – но ещё ни одна революция не мешала отправлению естественных человеческих надобностей... Промедление смерти подобно! Кто не с нами, тот против нас! Движение – всё, конечная цель – ничто!!!

  – Заткнись, Моррисон, – мрачно сказали хором RAGE, – ваша старпёрская музыка, дядя, – опиум для молодого народа... Ваши гитарные соляки – вредный пережиток старого рок-режима...Компактно надо играть, компактно! В ваших кожаных штанах ходят теперь все бляди...

  Теоретически умиротворённый десятью стаканами «Бодрости», Моррисон мог бы им простить всё сказанное, но только не последнюю фразу...

  – А ведь я вас обидеть не хотел, – медленно начал глава партии DOORS, поднимаясь с почти доломанного чаепитием стула, – видят боги, ОХ, НЕ ХОТЕЛ Я ВАС, КРОЛИКИ, ОБИДЕТЬ! Но раз пошёл такой базар...

  За пятнадцать минут до закрытия мусопроводной связи между мирами от моей квартиры с видом на Москва-реку могли остаться обгоревшие рожки да обглоданные ножки. Моррисон менялся на глазах – праведный гнев преобразил его опухшую физиономию, влил стопарик одухотворённости в потухшие было глаза, нависшее над брючным ремнём пузо втянулось и приросло к позвоночнику... Он индейской неслышной походкой двинулся в сторону оторопевших не меньше меня АНТИ-МАШИНИСТОВ. Там, где на Джимовой голове наметились проплешины, начали пробиваться орлиные перья.

  Кучка усохших от употребления китайской водки индейцев-ящериц в углу за телевизором зашевелилась, закряхтела, распалась на отдельные рептильи тела, которые стали трансформироваться в тех, кого некогда мальчик Моррисон, сын адмирала, увидел на рассветном шоссе, будь то шоссе трижды неладно! Тела трансформировались, заунывно напевая:

 

   «Воин никогда не сдаётся в плен,

   Хай, Джим!

   Воин растворяется, чтобы выжить,

   Хай, Джим!

   Накопить сил и однажды

   Вступить в новую битву,

   Снова вступить в эту битву,

   Хай, хай, Джим!!!

   Теперь ты испускаешь все шесть лучей света!»

 

  Со стороны Москва-реки на фоне оранжево-розового умирающего дневного неба нарисовалось три косяка летящих человеко-птиц: то шуршали крыльями гордые батьки-шайоны, обдуваемые в полёте грязным столичным воздухом. Чёрные блестящие волосы одного воина развевались вровень с бахромой одежды другого. Все три косяка по очереди мягко приземлялись на подоконник, отряхивались, как попавшие под дождь вороны, и присоединялись к шоссейным сородичам, строившимся в шведскую «свинью» за спиной Джима.

  Отчаянно воняло палёной резиной – от накалившихся в коридоре страстей, судя по всему, собиралась вспыхнуть старая проводка, из розетки на пол кухни просачивался удав с чернильным адресом Элиса Купера на брюхе, присланный шок-рокером в качестве экстренной помощи Джиму. Пулемёт от разыгравшейся жары совсем сомлел, краски на его щитке потекли, и нарисованный на нём Генри Роллинз потёк тоже, превращаясь в нелепого лягушонка Кермита.

  Выставив впереди себя рюкзак в качестве тарана, Моррисон, сопровождаемый процессией верных краснокожих, поступью сошедшего с пьедестала Каменного Гостя теснил смущённых RAGE AGAINST THE MACHINE к чёрному ходу, к пованивающей пасти мусоропровода.

  – Держись, Джим! Я буду подносить тебе патроны! – недоформованный Пресли, появившийся как всегда почти в 17.00, вспомнил свою недолгую службу в вооружённых силах США и решил отличиться. – Не отступай! Дуайт Эйзенхауэр обещал подкрепление!

  – Прощай, мать! – бросил через плечо Моррисон, обращаясь ко мне, застывшей у бутафорского самовара с драгоценным ботиночным шнурком в руках. – Не думал я, что придётся расстаться вот так, по-военному. Но рок-н-ролл требует жертв. Всегда! Попроси Лужкова, он сделает ремонт, если мы в угаре что-нибудь взорвём... Он мужик толстый, значит – добрый...

  Сцена у мусоропровода запомнилась мне своим беспредельным безобразием: Моррисон бил АНТИ-МАШИНИСТОВ разрушающимся на глазах рюкзаком по всем выступающим частям тела, из рюкзака опять летела во все стороны всякая мелочь, удав весело тусовался, то есть путался под ногами, из отверстия начали высовываться ещё чьи-то лысые головы в булавках и серёжках. Головы матерились и кричали что-то вроде: «Старпёры чёртовы! На фиг, на фиг!» Пресли, потея, запихивал головы обратно, они трещали и рассыпались от давления, как гипсовые отливки, одна усатая, благоухающая дорогим парфюмом голова вообще оказалась принадлежащей Фредди Меркьюри – она вылезла в общей суматохе по ошибке, успела произнести почему-то с еврейским акцентом: «Так шоу маст гоу он или он не маст гоу он?!», получила своё моррисоновским рюкзаком и затихла.

  Под пятикратный вопль обезумевшей кукушки последним в чёрную пасть межмирового тоннеля протискивался сам Моррисон с воплем: «В музыке должно быть три компонента, новобранцы чёртовы! Три компонента! Love! Passion! Melody! Не усекёте этого, всю жизнь на чужих могилках срать будете!..»

  Покриви я душой во имя придорзованной юности, я бы совсем по-другому описала финал этой трагической истории столкновения двух миров...

 

  Начнём с того момента, когда Фредди получает злополучным рюкзаком по красивой своей голове...

  Небывало-чёрная туча двигается со стороны Зелёного театра, через реку, к моему дому. От оглушительных раскатов грома орёт сигнализация всех автомобилей у нас во дворе, дворняжки кудрявыми снопиками падают в обморок. Злобную тучу раздирает ручищами помолодевший лет на тридцать Моррисон – вдохновлённый, наэлектризованный, огненные игуаны и пылающие неземным пламенем гадюки гордо гуляют в его поэтической бороде. ОН смотрит на скукожившихся от ужаса альтернативщиков гневным взором аки Ярило и наяривает: «Love! Passion! Melody! – его голос перекрывает громовые раскаты, вой сигнализаций и скулёж дворняг. – Love! Passion! Melody!» Вначале RAGE AGAINST THE MACHINE пытаются спорить с ним. На моррисоновское «Love!» они кричат «Mechanical Sex!», на «Passion!» – дружно орут «Aggression!!!», на «Melody» – «Tubes and Noise», дескать, «Трубы и Шум»! Но вот каждое вылетающее из уст Моррисона слово становится молнией. «Love» – раз молния, «Passion» – два молния, и...

  Нет, врать не буду, такого не было, да и быть не могло, потому что дурной тон это, совок. Индейцы – были, Джим – был, пулемёт – был, RAGE – были, и Пресли, и Фредди, и удав от Купера... И последняя фраза, в сердцах произнесённая Моррисоном, была всё-таки боевая, нетленная, без ярильских замашек и огненных ползучих гадов: «НЕ УСЕКЁТЕ ЭТОГО, ВСЮ ЖИЗНЬ НА ЧУЖИХ МОГИЛКАХ СРАТЬ БУДЕТЕ!».

 

  Ничего толком я не могла объяснить дворникам Полковнику и Майору, когда они, вооружённые здоровым металлическим прутом, позвонили мне в дверь. Дар речи ко мне после всего пережитого за столь короткое время ещё не вернулся. Я беззвучно открывала рот, приседала, делала руками какие-то странные круговые движения.

  – Обычное дело, – философски заметил Полковник Майору, взглядом знатока наблюдая за моей жестикуляцией, – предки на дачу свалили, а здесь уже неделю поди тусовка, смотри, что с коридором сделали... Жаль, травкой не пахнет, а то угостились бы... Засор у вас, дама... Мы кипяточку-то ливанём?

  Я пыталась объяснить, что не надо кипяточку, не надо прутом окаянным шуровать в трубе – всё-таки Моррисон там с ребятами, удавом и пулемётом, но мой невразумительный хрип и дурашливые приседания лишь заставляли дворников весело перемигиваться.

  Засор в нашем стояке не могли пробить две недели... От вылитого кипятка на стенах выступала испарина, словно дом тяжело и не вовремя болел гриппом. Техник-смотритель, матерясь, вызвала мрачную аварийную машину с мрачными чистильщиками-кудесниками. Причиной двухнедельной непроходимости подъездного ануса оказался пучок голубых попугаичьих перьев, стянутых аптечной резинкой.

 

  На следующий день после окончательной ликвидации засора на моём кухонном столе непонятно откуда появился Зелёный Камушек Центра, пахнущий дымом индейского костра, и случился исторический обвал Великого Бумажного Змея-Рубля...

 

 

1999 год(?)

 

---

 [*] В оригинале у Моррисона: «Читай словарь любви под зелёным светильником раздавшейся плоти» («Lords»)